Владимир Пеньков-Ноябрьский - Огонь поэзии

Как много на земле обетованной
прекрасных дам, что испокон веков
поэтам, самым лучшим, как ни странно,
воспеть всех женщин не хватало слов.
А разве хватит вдохновенья мысли
Богинь земных чтоб описать сполна?
Любая женщина-родник услады жизни,
и сколь не пей, не изопьёшь до дна.

Поэтам нужен жертвенный костёр,
чтоб воля мыслей жаром согревалась.
И с давних лет, прошедших, до сих пор,
им жить с огнём в соседстве удавалось.
Они бросают в пламя своих дум
к истокам правды жажду тяготенья.
И от того, издав для спора шум,
трещат стихов написанных поленья.
Но иногда, бывало, что творцам
не раз порой случалось обжигаться.
И с тем, на радость всяким подлецам,
пришлось иным с поэзией расстаться.
Поранив крылья падали они
как мотыльки на черни пепелища.
Их поглощали заревом огни,
что грели плоть людей духовно нищих.
Костра природа в сложности своей
совсем проста: отсюда находились,
средь многих жар боящихся людей,
певцы пера, на свет что так стремились.
И потому в кромешной темноте
мерцая пламя души согревает.
Всегда средь нас найдутся в жизни те,
кто вольнодумцем искры раздувает.

Мне жизнь дана лишь раз
и с этим чувством долга
я вынужден идти по улице кривой,
петлять среди домов,
а коротко ли, долго,
решает кто-то там,
за блеклой синевой.
И я, за этот раз,
обязан сделать много,
по силам или нет
не мне дано решать,
имею право лишь
избрать себе дорогу
где буду пусть хоть что,
но всё-таки свершать.
Сурово вроде бы,
и где-то чуть жестоко,
однако в этом всём
имеется свой плюс:
Ведь я, как новый день,
идущий от Востока,
таким уже сюда,
однажды, не вернусь.

Если спросят меня: «Что душе моей в радость?»
я отвечу, как есть: – « Зов дремучей тайги».
В ней и ягод лесных свежесочная сладость,
и следы у ручья молодой кабарги.
В ней кедровая падь и медвежьи берлоги,
зелень мха, словно пух, у подножья сосны,
и журчащей реки водяные пороги,
и цветение в миг пробужденья весны.
В этих дальних краях тропок хоженых мало,
здесь зверья, как нигде, и до неба рукой.
Здесь на запад ко сну солнце клонит устало,
где-то там, вдалеке, уходя на покой;
но зато, здесь, оно, зажигает зарницы
ярких красок, когда зарождается день.
И взахлёб от того распеваются птицы,
видя, как прочь ползёт ночи хмурая тень.
Мне не нужен песок побережья морского
с голой пальмой, где жжёт, полдень, словно огонь,
я хочу поутру выпить сока простого,
что с берёзы бежит звонкой каплей в ладонь.
Я люблю дальний рык изюбринных зазывов,
треск костра и ухи, запах, лижущий нос,
и озёр голубых полноводье разливов,
и хрустящий в снегах, зимних сопок, мороз.
Если спросят меня: « Что мне жизни дороже?»
Я отвечу, как есть – «Этот зелени край».
И нигде не найти в этом мире, похоже,
целомудренных мест неизведанный Рай.

Придёт весна, и днём цветущим
распустит листья старый дуб,
и видом, некогда гнетущим,
он станет впредь не так уж груб.
Он будет кудрями седыми
шуметь на утренней заре,
дивясь ростками молодыми,
что зреют в радужной поре.
Ему, берёзы, улыбаясь,
станцуют дружный хоровод,
под ветром тёплым прогибаясь,
листвой лаская небосвод.
От вида их, дуб, зеленее
и краше станет видом всем,
в приятных помыслах пьянея,
теряя голову совсем.
И чтоб иметь успех немалый,
и каждой нравиться собой,
свой облик, чуточку усталый,
он сменит кроной молодой.
Дуб будет всячески стараться
нисколько даже не скрипеть,
в подобном, стоит вам признаться,
дано не многим преуспеть.
Любви все возрасты покорны,
когда красавицы кругом,
я сам такой же, то бесспорно,
мне зов прекрасного знаком.

Я, словно Христос, на кресте что распят,
страдаю от жизненной боли,
и часто хлысты надо мною свистят,
в разрез моей собственной воли.
Но я не казнён и свой крест лишь несу,
и с каждым он шагом тягчеет;
мне трудно его удержать на весу,
спина постепенно немеет.
Как хочется бросить и жить налегке —
на миг малодушьем сломаться,
а гвоздь не торчащий пока что в руке
вот-вот может в ней оказаться.
Чем больше противлюсь судьбе я своей,
тем чаще удары хлыстами.
Я был бы не против своих палачей
с собой переставить местами.
Но цель, как магнит, к себе манит меня —
от этого силы черпаю;
других за всё это ничуть не виня
ступаю… ступаю…
ступаю…

Под ногами роса на траве серебрится.
Лижет тёмную синь ранней зорьки язык.
Чуть правее меня, вдруг, встревожились птицы,
и раздался в тиши гулкий дупельный зык.
Утки, с синей воды, полетели в разбеге,
бьют по кромке крылом, поспешая туда,
где в небесной дали, в упоительной неге,
над осенней землёй догорает звезда.
Подымая ружьё стае в бок направляю,
но стрелять в этот миг из него не хочу.
Птицам вольный полёт, без потерь, оставляю,
хоть и жмётся приклад в ожиданье к плечу.
Пусть летят хоть куда, без меня им хватает
всякой дроби свинца, и охотничьих глаз,
что в азарте стрельбы сквозь бинокли верстают*
камышовую даль, в утра брезжащий час.
Зачехляя ружьё, на кочку приседая,
наблюдаю за тем, как рождается день,
как прохладная ночь, от восходов седая,
забирает с собой серых сумерек тень.
Всё же в этих местах чуда всякого много.
Так зачем мне губить краски жизни мирской?
Уткам вслед помахав, я, обратной дорогой,
возвращаюсь назад, к суете городской.

Прощается клён с облетевшей листвою,
усталые ветви к земле опустив.
Прекрасен, он, в образе этом собою;
и чем-то по своему даже красив.

Опавшие листья лежат у подножья:
как будто ковром растелились они.
И ветер им гладит края осторожно,
ведь листья пожухли в осенние дни.

Листва шелестит, ветер ветви качает;
и клён осыпает свой красный рубин;
Его непосредственно это печалит,
не хочет он быть лютой стужей один.