Борис Херсонский - Одесский дневник 2015–2016. Взрывная волна

Вот и кончена дружба. Должно быть, решил как-то раз
злобный рок развести две культуры по разным углам.
Не сидят на садовой скамье Александр и Тарас,
а все делят и делят по-братски вражду пополам.

Мы представляли себя жирными стариками, сидящими на бульваре,
глазеющими на девиц, – писал о себе и Багрицком Бабель.
Мечты не сбылись. Бог не дал состариться этой паре,
не дал ожиреть, не дал витаминов и валериановых капель.

Не дал глазеть на девиц из-под век отечных,
не дал одесского солнышка в марте-апреле…
Астма, расстрел, диагнозов более точных
в те года врачи ставить еще не умели.

Нам с тобой повезло, дорогой, – мы получили прибавку
в виде той самой старости, которой им не досталось.
Правители наши крови не пили, а мирно щипали травку,
и хорошо понимали, что такое жирная старость.

Они говорили часами о задачах дурной пятилетки,
им случалось лесных зверей убивать, охотясь.
И за спинами жен медсестры им давали чудо-таблетки
и делали им приятно, несмотря на моральный кодекс.

В общем, Фима, мы их пережили, как и Страну Советов,
с ее гремучим огнем и блеском холодной стали.
Даже в юности мы не давали девицам поспешных обетов
смешных, может быть, судьбе, но девушки нам давали.

Мы любили их в полумраке приморских склонов,
пограничный прожектор ощупывал наши спины.
Мы читали запретные книги, не нарушая иных законов
ни СССР, ни позднее – и – тем более – Украины.

Мы пили коктейли в каком-то несчастном баре —
«Красный» или «Бристоль» – сегодня не помним сами.
Приезжай в Одессу, посидим вдвоем на бульваре,
поглядим на девиц, потряхивающих роскошными волосами

кого-то тащат в машину душат выбрасывают в кусты
за прохожими тянутся чешуйчатые хвосты
выпирают надбровные дуги глубоко западают глаза
спросишь такого убей проголосует за

нет что-то меняется в людях к примеру оскал
зайдешь в бюро находок не найдешь того что искал
но ржавый штык времен еще той мировой
и шар голубой что крутился над головой

нет что-то меняется в жизни например дорожает товар
зайдешь в супермаркет а ты для товара стар
а эта слишком бедна а эта слишком бледна
а эта для потребления осталась слишком одна

нет что-то меняется в детстве пойдешь поиграть с песком
в пожарном ящике лучше ползти ползком
но по привычке ребенок поднимается в полный рост
и идет волоча за собою тяжелый чешуйчатый хвост

кто из нас не споткнулся на пороге торжественных дат
подходя к юбилею кто не замедлил шаг
вот почивший в бронзе неизвестный солдат
вот сгоревший на вечном огне классовый враг

вот столетние старцы в медалях и орденах
в руках букетики красных комсомольских гвоздик
вот плиты и птичья известка на прославленных именах
вот смутного гиблого времени нервный тик

все дергается дрожит и нет опоры ни в чем
ночные взрывы еженедельно как по часам
вот крепкие парни идут склониться пред палачом
палач с портрета глядит и кровь течет по усам

вот поле боя его пройти жизнь положить
оно засеяно минами осколками и иным
наследием настоящего в котором дышать и жить
почти невозможно но мы вдыхаем прогорклый дым

путь к забвенью тернист и недолог и мы идем
спотыкаясь о даты о пороги и рубежи
и вот уже виден наш вечный бетонный дом
высотный огромный не сосчитать этажи

От судьбы не уйдешь, но убежать иногда удается,
особенно если в спортивном костюме и старых китайских кедах,
молодым дорога скатертью, как в старой песне поется.
Это хорошая песня для нас, отпетых.

Школа жизни, привет! – по полу елозят швабры,
толстушка дежурная вытирает доску тряпкою влажной.
Вдоль по бульвару скачут наперегонки кентавры.
Химера сидит на крыше хрущевки пятиэтажной.

Атака, как лопата, бывает штыковой,
совковой, как лопата, бывает жизнь солдата.
Конвой вокруг колонны – канвой сторожевой.
Клеймо на лбу эпохи – торжественная дата.

Еще бывает кружка – зеленая эмаль,
а в ней холодный чай – не крепкий и не сладкий.
Еще бывает цель – она уходит в даль,
еще бывает бездна, прикрытая заплаткой.

Еще рубеж бывает – последний, огневой,
еще бывает смерть пустой и бестолковой,
а там черед лопате, как атака, штыковой,
или другой, пошире, как наша жизнь, – совковой.

Я устрою желтую жизнь и вырваны-годы.
Поговорка сегодня вышла из моды,
и не жалко ни желтой жизни, ни вырванных лет,
желтая жизнь – период дружбы с Китаем,
а что вырваны годы – так мы дыру на лету залатаем.
Крутись, шарманка, каждому свой несчастный билет.

Мы – сидельцы последнего ряда в портовом клубе,
по радио песни поют о том, как дела на Кубе,
комбайн позапрошлогодний украшает бледный экран,
Борьба за мир, как футбол, – при любой погоде,
пионеры всегда у костра, а туристы всегда в походе,
и безнадежно лопочет беспородный тиран.

Эти годы вырваны. Эта жизнь пожелтела.
Эта душа согнулась под грузом тела,
Этот город разрушен. Но за спиной старика
мелькает и прыгает юность, там ходят мамы
с детьми в колясках – рахитики и панамы,
Там вырваны годы, и жизнь желтеет пока.

Русская светопись А. Вайнштейна. Городъ Одесса.
Светопись – фотография, если кому непонятно.
Дамы на фото не стесняются лишнего веса.
По краю картонок – блеклые ржавые пятна.

На заднем плане – бокал и бутылка портвейна.
Резной буфет: львы – подпорки, на дверцах – гроздья.
Русская светопись в надежных руках Вайнштейна.
Сейчас вылетит птичка в канотье, с элегантною тростью.

Вылетит, на трехпалых лапках станцует «Семь-сорок»
И нырнет обратно в ящик, в дыру объектива.
Русская светопись. еврейский, одесский морок.
Сидите недвижно, дамочка. Я сделаю вам красиво.