Юрий Левитанский - Стихотворения

Я был приглашен в один дом,
в какое-то сборище праздное,
где белое пили и красное,
болтали о сем и о том.
Среди этой полночи вдруг
хозяйка застолье оставила
и тихо иголку поставила
на долгоиграющий круг.
И голос возник за спиной,
как бы из самой этой полночи
шел голос, молящий о помощи,
ни разу не слышанный мной.
Как голос планеты иной,
из чуждого нам измерения,
мелодия стихотворения
росла и росла за спиной.
Сквозь шум продирались слова,
и в кратких провалах затишия
ворочались четверостишия,
как в щелях асфальта трава.
Но нет, это был не пророк,
над грешными сими возвышенный, —
скорее ребенок обиженный,
твердящий постылый урок.
Но три эти слова — не спи,
художник! — он так выговаривал,
как будто гореть уговаривал
огонь в полуночной степи.
И то был рассказ о судьбе
пилота,
но также о бремени
поэта, служение времени
избравшего мерой себе.
И то был урок и пример
не славы, даримой признанием
а совести, ставшей призванием
и высшею мерою мер.
…Я шел в полуночной тиши
и думал о предназначении,
об этом бессрочном свечении
бессонно горящей души.
Был воздух морозный упруг.
Тянуло предутренним холодом.
Луна восходила над городом,
как долгоиграющий круг.
И летчик летел в облаках.
И слово летело бессонное.
И пламя гудело высокое
в бескрайних российских снегах.

Человек,
похожий на старую машину,
сделанную в девятнадцатом веке —
что-то от стефенсоновского паровоза,
от первых летательных аппаратов,
из породы воздушных шаров
и аэростатов,
с примесью конки и дилижанса,
экипажа и музыкальной шкатулки —
ржавые поршни и рычажки,
стершиеся шестеренки и втулки —
и все это издает при ходьбе
поскрипыванье,
пощелкиванье,
дребезжанье.
Человек,
похожий на старую машину,
сделанную в девятнадцатом веке,
он покупает в ближайшей аптеке
какие-то странные мази для растиранья,
у которых такие таинственные названья —
бриони,
арника,
оподельдок,
а потом еще долго поскрипывает ледок
у него под ногами,
пока он вышагивает к себе домой
неуверенными шагами.
Человек,
похожий на старую машину, сделанную в девятнадцатом веке,
он поднимается
к себе на этаж,
не снимая пальто,
присаживается на кушетку,
которую по-старинному называет софа
и которая откликается звуком фа,
когда он на нее садится…
Так и сидит он,
не зажигая огня,
человек,
похожий на старую машину,
сделанную в девятнадцатом веке,
старая усталая машина,
или просто сум,
как он в шутку себя называет,
хотя он при этом вряд ли подозревает,
что сум
по-украински
означает печаль,
да и по-русски звучит
достаточно грустно.

Все стихи однажды уже были.
Слоем пепла занесло их,
слоем пыли
замело,
и постепенно их забыли —
нам восстановить их предстоит.
Наше дело в том и состоит,
чтоб восстановить за словом слово
и опять расставить по местам
так, как они некогда стояли.
Это все равно как воскрешать
смутный след,
оставленный в душе
нашими младенческими снами.
Это все равно как вспоминать
музыку,
забытую давно,
но когда-то слышанную нами.
Вот и смотришь —
так или не так,
вспоминаешь —
так или не так,
мучаешься —
так ли это было?
Примеряешь слово —
нет, не так,
начинаешь снова —
нет, не так,
из себя выходишь —
нет, не так,
господи, да как же это было?
И внезапно вздрогнешь —
было так!
И внезапно вспомнишь —
вот как было!
Ну конечно — так оно и было,
только так и было, только так!

— Что? — говорят. — Свободный стих?
Да он традиции не верен!
Свободный стих неправомерен!
Свободный стих — негодный стих!
Его, по сути говоря,
эстеты выдумали, снобы,
лишив метрической основы,
о рифме уж не говоря!..
Но право же, не в этом суть,
и спорить о свободе метра —
как спорить о свободе ветра,
решая, как он должен дуть.
Все это праздные слова.
Вам их диктует самомненье.
Как можно ставить под сомненье
его исконные права!
Нет, ветер, дождь или трава
свободны по своей природе —
а стих,
он тоже в этом роде,
его природа такова.
И как ни требовал бы стих
к себе вниманья и заботы —
все дело в степени свободы,
которой в нем поэт достиг.
Вот Пушкина свободный стих.
Он угрожающе свободен.
Он оттого и неугоден
царям и раздражает их.
Но вы смотрите, как он жжет
сердца глаголами своими!
А как свободно правит ими!
И не лукавит! И не лжет!
О, только б не попутал бес,
и стих по форме и по мысли
свободным был бы
в этом смысле,
а там — хоть в рифму, или без!

В Москве меня не прописывали.
Загород мне не прописывали.

…Поселюсь в лесопарковой зоне.
Постелюсь на зелёном газоне.

Книжку выну. Не книжку чековую,
а хорошую книжку Чехова.

Чехов — мой любимый писатель.
Он весёлый очень писатель.

Я «Крыжовник» перечитаю.
Его многим предпочитаю.

А потом усну в тишине.
Сон хороший приснится мне.

Будто я лежу молодой
под Москвой на передовой.

Никакой у меня обиды.
Два дружка у меня убиты.

Я один остаюсь в траншее.
Одному мне ещё страшнее.

Одна мысль у меня в мозгу:
не пущу я врага в Москву.

За спиною она, любимая.
Спи, Москва моя! Спи, любимая!

И вот, я завершил свой некий труд,
которым завершился некий круг,
я кончил книгу и поставил точку.
И тут я вдруг, — хоть вовсе и не вдруг —
как раз и вспомнил эту Вашу строчку,
Арсений Александрович, мой друг
(эпитет «старший» не влезает в строчку,
не то бы я сказал, конечно, старший — Вы знаете, как мне не по душе
то нынешнее модное пижонство,
то панибратство, то амикошонство,
то легкое уменье восклицать
«Марина-Анна, о Марина-Анна»,
не чувствуя, что между "М" и "А"
рокочет "Р" и там зияет рана — горчайший знак
бесчисленных утрат),
Арсений Александрович, мой брат,
мой старший брат по плоти и по крови
свободного российского стиха
(да и по той, по красной, что впиталась
навечно в подмосковные снега,
земную пробуравив оболочку),
итак, зачем, Вы спросите,
к чему
я вспомнил эту Вашу строчку?
А лишь затем — сказать, что Вас люблю,
и что покуда рано ставить точку,
что знаки препинанья вообще — не наше дело,
их расставит время —
знак восклицанья
или знак вопроса,
кавычки,
точку
или многоточье.
Но это все — когда-нибудь потом,
и пусть, кто хочет, думает о том,
а мы еще найдем, о чем подумать.
Позвольте же поднять бокал за Вас,
за Ваше здравье
и за Ваше имя,
где слово «Арс» — искусство —
как в шараде,
соседствует со словом «сень»,
напоминая отзвук потрясений,
стократно повторившихся в душе,
за Ваши рифмы и за Ваш рифмовник,
за Ваш письмовник и гербовник чести,
за Вас,
родной словесности фонарщик,
святых теней бессменный атташе,
за Ваши арфы, флейты и фаготы,
за этот год и за другие годы,
в которых
жить и жить Вам,
вопреки
хитросплетеньям критиков лукавых,
чьи называть не станем имена.
Пускай себе. Не наше это дело.