Алишер Навои - Газели

Жизнь без стана-кипариса для меня полна тоской,
Как умру я, посадите кипарис вы надо мной!

На плечах гора разлуки. Я стремлюсь и с грузом к ней,
Не страшна мне эта ноша, пусть я телом — лист сухой.

Я, слабея, эти косы гиацинтами зову,
Ночь длинна больному в марте так же, как и ночь зимой.

Сердце душу к ней ревнует, этой распре нет конца,
Точно так же и богатству мы завидуем порой.

Сотню раз клинок разлуки ты вонзила в грудь мою.
Если рана это довод, сто есть доводов за мной.

Не дивись, коль взором страсти Навои пронзил твой взор, —
Для неверных тот, кто верит, человек всегда пустой.

Кипарис мой, — ты сказала, — жди меня! — и не пришла.
Я не спал всю ночь, дождался света дня, — ты не пришла.

Поминутно выходил я на дорогу ждать тебя,
Поминутно умирал я, жизнь кляня, — ты не пришла.

Думал я, что опасалась ты соперницы-луны,
Но и в полной тьме забыла ты меня и не пришла.

Я в разлуке с милой пери, как помешанный, рыдал.
Кто смеялся молчаливо, кто — дразня: «Вот, не пришла!»

Издевались: «Что так щедро воду ты струишь из глаз?»
В эту ночь я кровью плакал, ту виня, что не пришла.

Друга нет. Но прах дороги под ногою у тебя —
След красавицы, что клятвы не храня, к нам не пришла.

Навои, хмельною чашей сердца дом развесели:
Где вино — там скорбь не гостья, не родня, — чтоб не пришла!

Над головой моею осенних дней листопад.
Но что тебе в том? — С тобою весенний ликует сад.

Возможно ль живым остаться, когда ты выйдешь пьяна,
С подколотою полою, тюрбан надев наугад?

Мое изранено тело, и кровь ручьями течет:
Я рвал его сам зубами, все раны мои горят.

Что солнце в пыли — не диво. Но тонкая пыль пушка
На солнечном лике милой чудеснее во сто крат.

С утра в кабачке сижу я, и сделал мне мальчик-маг
Зуннары из кос любимой, как то предписал обряд.

Прекрасен дворец для сердца, но сто опасностей в нем.
В лачуге пьянства свободу и боль обрести я рад.

О Навои, если хочешь спокойствия хоть на миг,
Храни от раздумий сердце и сам не гляди назад.

Уже белеет голова, да и зубов уж многих нет.
Пора собраться в дальний путь, кончай свои дела, поэт.

Давно ли молодость цвела, а смотришь — старость тут как тут.
Как ни хитри — один конец в долине горьких зол и бед.

Кто, сорок лет давно пройдя, переступил за пятьдесят,
Тот знает, что добра не жди, когда уже ты стар и сед.

Твой посох — тетива, твой стан согбен, как лук; что скоро сам
Стрелой из мира улетишь — других не надобно примет.

Когда со всех шести сторон ожесточились семь небес,
Что пользы шестьдесят тебе иль семьдесят минуло лет.

Известно: молодость — весна, а зрелость — осень. Если так,
То старость сравнивать с зимой поэтам я даю совет.

Увы! Ни осень, ни весна мне счастья больше не сулят.
Пришла моя зима — и в снег, как в саван, я уже одет.

Непоправимо устает от долгой жизни человек!
Сосед сказал: «Сто лет живи!» — тебя он проклял, твой сосед.

Свой путь все люди на земле к забвенью держат, Навои!
Когда стремишься к цели ты, иди и сам за ними вслед.

Сердце взял мое сын мага, кубки магов срок подать,
Ведь теперь для нас не благо — в праведности пребывать.

Разлучился я с луною, вне себя я быть хочу:
Чаши мне подай, о кравчий, небу вечному под стать.

Нам, кабацким забулдыгам, пить вино разрешено.
В том, кто видит мир в руинах, поселилась благодать.

Кравчий, мы впитали душу жизненосного вина,
Но уста усладу пьющих не желают уставать.

Хмель сродни душе и крови, не затем ли мудрый врач,
Кровь пустив, ее частицы склонен «душами» назвать?

Поутру б опохмелиться, да закрыт питейный дом,
Вот и я зову аллаха — «Все способный отверзать!»

Отчего в питейном гомон? Видно, с девушкой-лозой
Навои, подобно пиру, любит шашни затевать.

От синих язв камней разлуки я погорел средь бела дня,
Гумно мое заполыхало в ночи от серного огня.

Мою унылую лачугу огонь разлуки озарил,
Из-под ее убогой кровли тьму непроглядную гоня.

На коже родинку и алиф ты, взяв индиго, навела;
И алифы стал вырезать я, и язвы прижигать, браня.

Для стрел ее метою сделал я сердце — и разбогател:
Дороже яхонта отныне стрела любая для меня!

Украсив золотой фольгою обличья роз в моем саду,
Она ушла, осенним тленом цветник весенний осеня.

Спасенья от самодовольства я и мечети не сыщу.
Я в винном кабачке, отшельник, — там и отыщешь ты меня.

О Навои, пятном родимым она мне заслонила свет,
И вот я, раздирая ворот, скриплю каламом, жизнь кляня.

Сердце кровью из ран обагрить я сумел
И в багряный тюльпан превратить я сумел.

Льдистым взором — рой капель на стрелах твоих —
В градин полную горсть остудить я сумел.

Ту луну, что зеницею ока была,
Чернотою тоски окружить я сумел.

Гнать меня? Просыпаться не стала она!
До утра как собака провыть я сумел.

А узрев пузырьки на поверхности вод,
Нежность уст твоих вообразить я сумел.

Хоть небесная мне и грозила карга,
Козни злобные предотвратить я сумел.

Знак несчастья на желтом лице Навои
Мыслью в желтый тюльпан обратить я сумел.

О соперники! Вам чаша вожделенья и желанья,
Нам — приют тоски недужной и тревоги расставанья.

Я любовью весь истерзан, тело все в кровавых ранах,
Будто недруги решили, чтоб платил им кровью дань я.

Дом Фархада и Меджнуна — это горы и долины.
Я от их оков свободен в бесприютности скитанья.

В миг, когда младая пери поселилась в сердце мудром,
Обернулись безрассудством все дотошные познанья.

Нет, в душе шалуньи этой не вписал я свое я имя:
В ней бесследность, безымянность, отраженье без прозванья.

Я сражен любовью насмерть, но — умри сто мне подобных:
В сердце, ласковом лишь с виду, не отыщешь состраданья!