Борис Давыдов - Московит

– Руби их!!! – взревел он, пришпорив Черта и первым устремившись в сечу.

Сколько раз его кривая сабля обагрялась вражьей кровью, он не мог сказать. Не до счету было. Как обезумевший берсерк из сказов про далеких северных витязей, Кривонос, хрипло рыча и изрыгая самую дикую и богохульную ругань, вращая налитыми кровью глазами, с невероятной силой рубил направо и налево, прокладывая путь сквозь толпу поляков к их предводителю. Пусть это был не Ярема… Вся его не утихшая за долгие годы боль, вся накопившаяся ярость и жажда мести сейчас готовы были выплеснуться на этого молодого пана с надменным, пухлощеким лицом.

Точнее, и следов надменности на нем уже не осталось. Поляк был перепуган до нервной дрожи. Он своими глазами видел смерть, неумолимо приближавшуюся к нему в облике бешеного казака на таком же бешеном гнедом коне. На какое-то мгновение в голове мелькнула мысль: повернуть своего коня, дать шпоры и умчаться прочь, уповая на его резвость и на заступничество Езуса и Богородицы… Пусть даже это бегство с поля боя повлекло бы вечный позор и бесчестие. Пан был еще совсем молод, и ему страстно хотелось жить.

Но шляхетский гонор, впитанный с молоком матери, все же взял верх.

– Ну, давай, подходи, подлый хлоп! – завопил он, трогая коня навстречу страшному казаку, чуть не сорвавшись в визгливый фальцет, тщетно силясь громким криком заглушить собственный ужас. – Скрести саблю с благородным паном! Я тебя, пся крев…

Договорить он не успел. Страшной, нечеловеческой силы удар выбил саблю из его руки, чуть не сломав кисть. В следующую долю секунды перед глазами что-то ослепительно блеснуло, затем – резкая, мгновенная боль, заполнившая, казалось, все тело, и наступил вечный мрак.

Вид начальника, разрубленного от плеча до пояса, окончательно сломил волю поляков. Они кинулись врассыпную. Казаки – следом.

– Рубите, хлопцы! Рубите! Чтобы ни один лях не ушел! – рычал Кривонос, с остервенением продолжая махать окровавленным клинком.

Иезуит, сбитый с толку и ошарашенный, молча смотрел на почтенную пани Катарину, напряженно застывшую в ожидании его ответа. В голове святого отца вереницей проносились мысли, одна другой хуже.

Сошла с ума? Не исключено, от потрясений последних дней вполне можно повредиться рассудком.

Провоцирует? Опять-таки не исключено. Однако по собственной ли воле или выполняя чье-то поручение? А главное, чье?! Завистников и врагов у него немало…

– Проше пани… – медленно протянул ксендз, старясь выгадать время. Ну, вот что сказать этой… любопытствующей? Уклониться от ответа нельзя, сдуру растрезвонит повсюду, что духовник его княжеской мосьци не пожелал объяснить доброй католичке, как распознать ведьму! Может, он и вовсе не верит, что ведьмы существуют?! Свести разговор к шутке (мол, такие же, как эти самые места у всех прочих женщин) тоже рискованно: он ведь не только обязан соблюдать целибат, он должен от женщин-искусительниц шарахаться, аки дьвол от ладана! Или… или в том-то и дело? Кто-то метит на его почетное и хлебное местечко княжеского духовника и ищет, на чем можно подловить, скомпрометировать… Ох, неужели кто-то пронюхал про Магдаленку?! Или про Христину, или про Дануту… Господи, пронеси и помилуй!

– Я, признаться, немало удивлен… – Микульский лихорадочно подбирал нужные слова. – С чего вдруг пани заинтересовалась такими… э-э-э… вещами?

– Проше ксендза, это очень важно! Я не стала бы беспокоить, но… – Пани Краливская вдруг полыхнула румянцем, как юная девочка. – Так имеет ведьма на тех… э-э-э… местах какие-то особые знаки или не имеет?

«На себе, что ли, ты их обнаружила?!» – со злостью подумал иезуит.

– Этот… вопрос занимал многих святых отцов, в особенности – инквизиторов. И, проше пани, он столь… э-э-э… интимный… Право, мне неловко!

– Что же тут неловкого? – искренне удивилась пани Краливская. – Ведь его мосьц не мужчина в полном смысле слова…

– Я попросил бы!.. – вспыхнул иезуит, задетый за живое.

– Ах, проше ксендза… Я, наверное, не совсем удачно выразилась… Я хотела сказать, что его мосьц прежде всего служитель Божий, а уж потом – мужчина. Во всяком случае, с любым другим мужчиной, даже с собственным супругом, я не осмелилась бы говорить о таких вещах! А вот с его мосьцью…

«А со мной, значит, можно!» – с нарастающим раздражением подумал Микульский.

– Потому и прошу ответить: могут ли быть у ведьмы… э-э-э… там… какие-то особые знаки? Например, белые пятна?

– Пятна?!

Ксендз, окончательно сбитый с толку, уставился куда-то вдаль.

Что только взбрело в голову глупой бабе! Какие пятна? Почему именно пятна и почему именно белые? Да и как можно их разглядеть на белой же коже?! Пока, во всяком случае, он там никаких пятен не наблюдал… Ни у Магдаленки, ни у Христинки, ни у Данутки… ни у кого из прочих многочисленных подружек!

Спохватившись, Микульский попытался прогнать слишком вольные мысли, но тщетно. Женские груди всех размеров и форм, неописуемо соблазнительные, вводящие в грех, неотступно стояли перед его мысленным взором, попеременно сменяясь теми самыми «местами», при виде которых последние остатки разума стремительно покидали голову…

«Гореть мне в геенне огненной! – с тоской подумал святой отец. – И все из-за чертовых баб!»

– Проше пани… – Голос его от раздражения зазвенел подобно металлу. – Подобное любопытство я нахожу как минимум неуместным! А точнее сказать, весьма подозрительным! Наводящим на вполне определенные мысли!

Пани Катарина испуганно охнула, изменившись в лице. Подстегнутый этим, Микульский продолжил еще более суровым тоном:

– Как духовное лицо, как личный исповедник его княжеской мосьци, которому мы все служим и интересы которого обязаны блюсти, я требую… да, не прошу, а именно требую, чтобы пани немедленно открыла мне правду! Почему вдруг она заинтересовалась подобным вопросом?!

Женщина, пару раз испуганно оглядевшись по сторонам, поломалась для приличия и для самоуспокоения… И начала свой рассказ.

Иезуит слушал, затаив дыхание.

– Так, значит, эта Зося бесследно исчезла? – переспросил он на всякий случай.

– Бесследно, проше ксендза! – чуть не всхлипнула пани Краливская, с одной стороны, смущенная, с другой – безмерно радуясь, что наконец-то смогла хоть с кем-то поговорить о проблеме, не дававшей ей покоя. – Словно корова языком слизнула, говоря по-простому!

– Пани наверняка хорошо разбирается в прислуге… Не могла ли эта Зося приврать? Без всякого злого умысла, просто по глупости?

– Нет, проше ксендза! Никак не могла! Голос у нее дрожал с перепугу, да и не такая Зося, чтобы врать. Я за ней склонности к обману не наблюдала. Да, легкомысленная, хохотушка, но не лгунья, нет!