Борис Давыдов - Московит

Внезапно он закрыл лицо руками. Послышался тоскливый, стонущий всхлип.

Пан подстароста Чигиринский, немного остыв, заговорил уже спокойнее. В его голосе слышалась и вкрадчивость, и даже любезность:

– Ну, полно, полно! Мы оба устали, разволновались… В таком состоянии люди могут и наговорить лишнего, и наделать глупостей… Пусть пани забудет все, что случилось. Я же, со своей стороны, даю слово гонору [26], что выброшу из памяти и ее обидные слова, и упреки…

– Слово гонору? – Елена презрительно поджала губы. – Легко разбрасываться тем, чего нет!

– Пани снова начинает?! – мгновенно взъярился Чаплинский.

– Проше пана, почему он так злится? Правда глаза колет? У пана нет гонору! Нет и не было! Жаль только, что я разглядела это слишком поздно! Пан укорил меня, что я… с простым казачьим сотником? Да этот сотник… Вот у кого – гонор! Он по праву мог быть старостой, магнатом, сенатором… Хоть королем Речи Посполитой! Пану до него – как до звезды небесной! Ой, Езус, да за что же так меня покарал? Где был мой ум, где были глаза?! Дура я, дура-а-аа… – Елена, вцепившись себе в волосы, завыла, запричитала, прямо как простая баба-хлопка. – Променяла ясного сокола на общипанную ворону…

– На ворону?! – хрипло завыл пан подстароста, близкий уже к безумию. Он сейчас ненавидел эту женщину, люто, беспредельно, мысленно смыкая пальцы на ее горле. И в то же время чувствовал, как в нем клокочет желание, как неудержимо манит ее тело. «Околдовала, ведьма… – мелькнула мысль. – Як бога кохам, околдовала!»

Он страстно, со всем беспредельным, жадным эгоизмом молодости возжелал ее с самой первой встречи. Махнул рукой и на приличия, и на долг гостеприимства – как-никак, сам сотник Чигиринской пригласил его в дом, познакомил с «женой», и потом всякий раз радушно принимал, даже не догадываясь, что последует за этим! Навязчивая идея, сводящая с ума, вытеснила все остатки порядочности и воспитания. Которыми, скажем откровенно, пан Чаплинский и без того не был обременен… Эта женщина должна стать его собственностью, должна принадлежать только ему! Всякий раз, представляя Елену в объятиях немолодого «схизматика», годящегося ей в отцы, Чаплинский рычал от бессильного бешенства.

Потому и наушничал на Богдана пану старосте Александру Конецпольскому, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах. Потому и задумал отобрать у него хутор, придравшись к формальности с бумагами… А главное – неустанно обхаживал Елену: какой ужас, что столь прекрасному цветку суждено зачахнуть на скудной, бесплодной почве! Такой пышной красоте место ли на убогом, отдаленном хуторе?! Ею должна восторгаться столица! Ах, если бы она благосклонно взглянула, если бы оценила по достоинству, одарила любовью… Женское сердце – не камень. Елена в итоге дрогнула…

«Сучка не захочет – у кобеля не вскочит!» – вдруг пришла на ум поговорка презираемых им хлопов. Пан Чаплинский презрительно усмехнулся. Истинно так! Упрекает его, бесстыжая, ощипанной вороной назвала… А сама-то?! Ну, ладно… Он ей покажет, где ее место! Растопчет, унизит ее, такую подлую, ненавистную, беспредельно желанную, сводящую с ума…

– Пани не дура, не стоит на себя клеветать! – с ядовитой любезностью проворковал он, приближаясь. – Пани очень даже умная, расчетливая мерзавка!

Елена сдавленно охнула, прижав ладони к лицу, будто получила еще одну затрещину. В ее глазах застыло потрясение, смешанное с ужасом. И это еще больше подхлестнуло пана Чаплинского. Он схватил ее, крепко, до боли, прижал к груди. Пальцы пана подстаросты быстро заработали, пытаясь распустить ощупью шнуровку на платье. Протестующие крики женщины, ее слезы и попытки вырваться лишь усиливали его желание, возбуждая до безумия.

– И с ней надо поступать, как с мерзавкой… – торжествующе шипел Чаплинский. Проклятая шнуровка никак не поддавалась, тогда он, выхватив кинжал, перерезал ее.

Анжела никогда не думала, что может попасть в такую идиотскую ситуацию: успокаивать соперницу, рыдающую у нее на плече, гладить по голове, пытаясь утешить… Сказал бы кто раньше – расхохоталась бы!

– Ну, ну, успокойся, девочка… – растерянно твердила она, чувствуя себя хуже некуда. В раскаленном под жарким июньским солнцем возке и без того дышать было нечем, а тут еще прижалось чужое разгоряченное тело, и не отпихнешь… – Успокойся! Хорошо, что призналась, душу облегчила…

– А-а-а… – продолжала тоскливо всхлипывать Агнешка.

– О господи… Да хватит же! Довольно! Ну, прямо как малявка какая-то! Тебе сколько лет?

– Семнадца-а-аать…

Вспомнив саму себя в этом возрасте, Анжела немного смягчилась. Такая дурь ей тогда в голову лезла, так бушевали гормоны… ох! Что же требовать со средневековой полячки… Отсталые люди!

– Ну, вот! Пора уже взрослеть! – снисходительно откликнулась она. – Сама небось знаешь: что Бог ни делает, все к лучшему! Любила своего Тадика? Вот и люби дальше, на здоровье! Лучше синица в руках, чем журавль в небе!

– Проше панну… – утирая слезы, пролепетала немного успокоившаяся Агнешка. – Это такая московитская поговорка? Про синицу и журавля?

– Ну да… – машинально кивнула Анжела.

– Ах, панна такая добрая и умная! Она не презирает меня, не прогонит, не будет брезговать моим обществом? После того, что я наговорила…

– Ни в коем случае!

«Еще чего! Упускать тебя из виду?! Нет, девочка, не дождешься!»

– Я обожаю панну! – Восторженно всхлипнув, полячка обняла Анжелу и крепко поцеловала.

– Я отдала лучшие свои годы бесчувственному извергу! – простонала пани Катарина. – О, Матка Боска! В эту самую минуту, может быть, наша доченька оказалась в полной власти ведьмы! Наш невинный ангел, наша Агнусенька… – Дородная дама всхлипнула во всю мощь пышной груди. – Она подпала под ее влияние, она – страшно подумать! – наверное, целует ее, изъясняясь в любви и преданности… А родному отцу на это наплевать!!!

Пан Адам, чувствуя, что медленно, но верно сходит с ума, стиснул ладонями пылавшие виски. В голове все смешалось… И упорно приходила одна очень нехорошая мысль: «О Езус, это что же получается, худшие годы еще впереди?!»

Неправда, что мужчины не плачут. Уж мне-то приходилось видеть слезы даже на глазах у моих ребят. И сам пару раз ронял скупую, беспредельно горькую слезу… Разрешите не уточнять, при каких обстоятельствах. До сих пор больно и говорить, и даже думать об этом.

Так что реакция Тадеуша, хоть и была неожиданной, не шокировала. И уж тем более не возникло желания усмехнуться или пристыдить: взрослый, мол, мужчина, полковник, а раскис, словно баба! Просто деликатно отвернулся, давая возможность человеку прийти в себя.

Объяснились – и хорошо. Надеюсь, он все понял.