Роман Злотников - Пушки и колокола

– Не ходи! – разом отозвалась женщина. – Сердце беду чует! Не иди, – совсем тихо повторила она.

– Княжья воля. Не могу ослушаться. Выше нее – воля Божья; коли угодно ему что, так и не обойти. Коли даст, так и вернемся невредимы.

– Бог вам в помощь, – склонившись, покорно отвечала та.

– Ты, хозяюшка, не кручинься, – натянуто беззаботно отозвался гость, – а, что ль, свечки за здравие поставь. Промысел высший от смертных сокрыт, да и слава Богу. А кручиниться – грех. Пригляжу я за мужем твоим, что ль. Обязан я ему по гроб.

– Благослови тебя Бог, – перекрестившись, поспешила поклониться женщина.

– А то, – порывшись в своих манатках, купец достал хищный клинок, доставшийся ему от Милована, – тебе. Клинок карающий. В твоих руках дело свое сделал, тебе и хозяином быть.

– Благодарю, – приняв дар, отвечал мужчина.

Затем уже, покормив гостя, хозяин делами занялся. Ждана кликнул да с полчаса расспрашивал про успехи, восхищаясь представленным ему на суд образцом бумаги, да новостям по урожаю снятому, да и тому, как Матвейка, за голову взявшись, теперь начал учиться искусству производства бумажных листов. Да так, что и кликнуть велели пацаненка-то; зря, что ли, старался. Уже в гостевой, глядя на румяного, окрепшего паренька, Некомат не удержался да рассказал все, что помнил, про секреты изготовления стекла, которые тот статно записал на заготовленных листах бумаги.

К ночи ближе уже, парней похвалив, да отпустив, да Некомата уложив, на чуть-чуть совсем, хоть и зазорно считалось, в кут бабий проскользнул, на смирно сопящих в люльках младенцев полюбоваться.

Задув лучины, отправился на койку. Вот только не спалось пенсионеру совсем. Все чудились силуэты в углу красном; не то Алены, не то Некомата, а не то и Сергия, на коленях стоящих да молитвы к небесам воздающих. Да памятуя про вспышки свои, не решился встать да подойти к ним Николай Сергеевич. Ну так, от греха подальше.

Так и промаялся до утра до самого. А там уже, сам не зная для чего, наспех узелок картошкой свежего урожая наполнив, да, поколебавшись, пяток мешочков с картечью из загашников достал, хоть и велено было князем не замать их, вместе с Квашниным с холопами боевыми, верными княжьими людьми, да товарищами своими отправился в новое приключение.

Путь до Вязьмы занял неполных четыре дня. И все – благодаря тому, что на каждой яме путников ждали добротный прием и свежие лошади. По прикидке Булыцкого – по два с половиной часа попеременной рыси и шага, и путешественники гарантированно получали получасовой отдых, пока сварливые смотрители меняли уставших лошадок. Затем – новый бросок, и снова – отдых. С раннего-раннего утра, когда и небо только-только начинало светлеть, и до самой ночи – по четыре смены. Затем – беспокойная ночь, и все по новой…

Булыцкому тревожно было. И днем беспокойство не отпускало, а уж ночью, когда все участники похода заливались мощным богатырским храпом, – и подавно. Не отпускало какое-то предчувствие нехорошее. И слова Аленкины тут, и Некомат с думками своими, и не на шутку разошедшийся Фрол, торопящий путников, словно боясь куда-то там опоздать, и голос внутренний, словно бы нашептывающий: недоброе что-то ждет, Никола. Ох, недоброе! Борясь с наваждением, старался проводить он больше времени в компании. Так, чтобы треп ни о чем отвлекал от мыслей, что серее туч осенних. Вот тут и подметил он, что сурожанин ведь сам по себе везде. Словно бы чурается спутников своих. Даже на перевалочной яме, когда все, достав харч, садились за стол, тот держался как-то отстраненно, словно и не здесь он был. А ночью, когда, бессонницей мучимый, решил Николай Сергеевич в красном углу помолиться, так и увидал Некомата на коленях, обращенного к образам.

– Некомат! – пенсионер негромко окликнул молящегося. – Некомат?! Непокойно? Мне тоже, – видя, что тот, углубившись в чтение молитв, и не слышит товарища, закончил Николай Сергеевич. – Бог тебе в помощь, – поворачиваясь, прошептал тот.

– Смерть не страшит; не уйти от нее, – глухо, словно в трансе каком-то, продолжал купец. – А то, что ждет она меня, так уже наперед ведаю.

– Не рано ли? – снова повернувшись к сурожанину лицом, проворчал учитель. – Или опять чего удумал?

– Смерть – не расплата. Смерть – знак свыше. Кому – что дела уготованные сробил. Кому – что с дороги верной сбившись, надежду на спасение потерял. Мне бы, что ль, знак кто бы дал, отчего мой час подходит.

– Не страшит же смерть? Сам только что и говаривал.

– Не боязно умереть. Боязно откоптить, прощения не испросив, что ль. Можно, как должно православному, Богу в благочинстве душу бессмертную вручить, а можно и как пес сгинуть.

– Да что заладил-то: откоптить, умереть, сгинуть?! Князь лют во гневе, да сердцем отходчивый.

– На то одно и уповаю, – негромко совсем отвечал Некомат.

– В голову не бери. Грех смертный – тоска с печалью. Сам не греши да других в грех не скатывай. Печаль ведь что грязь. Сам извозился, так, глядишь, и те, кто рядом, уже нечисты. Не должно так.

– Мож, и прав ты, Никола, да только слово дай, что, ежели не прописано мне судьбою прощения испросить у князей, хоть ты за меня попросишь да молебен, что ль, по душе непокойной сробишь.

– Да что ты заладил-то?!

– Обещай! – потребовал Некомат.

– Бог с тобой, – выдохнул Николай Сергеевич. – Обещаю.

– Благодарю тебя, Никола, – истово перекрестился купец.

– Но и ты обещай мне, – Булыцкий в упор поглядел на собеседника. – Уныние в сердце не пускать да в грех смертный [103] Уныние – один из семи смертных грехов в православии. не впадать. Чего толку прощения у других испрашивать, ежели перед Богом нечист?

– Коришь, что ль?

– Пусть и так, – усмехнулся в ответ преподаватель.

– «Не суди», сказано ведь. Не слыхивал, что ль?

– А пуще того: щепку в глазу другого выискивать, в своем бревна не замечая, – огрызнулся трудовик. – Я, хоть и в грех впадаю, да все одно – не в смертный.

– Твоя правда, – чуть подумав, отвечал наконец сурожанин. – Спать давай, что ль. Завтра и день будет.

Решив так, разошлись по лавкам да, о своем каждый думая, в хрупкое и беспокойное забытье погрузились.

А утром, еще светать даже и не начало, снова поднялись да по саням расселись. Распрощавшись с последней на пути ямой, дальше двинулись, благо до удела Ивана Васильевича [104] Князь Иван Васильевич – князь Вяземского удела, вплоть до перехода его в состав Литовского княжества. – день примерно ходу хорошего. К вечерне, уморив совсем лошаденок, уже подъехали к городскому тыну.

Гостей ждали. На последней остановке гонца вперед отправили известить о скором визите, так что, когда приблизились к поселению, их вышли встречать сам хозяин и князь Дмитрий Донской.