Cyberdawn - Прекрасный старый мир [СИ]

Шёл я, шёл и притормозил. Потому как голоса до меня доносились от беседки в количестве двух штук, да ещё разнополые. Так, это что это у нас такое там, напрягся я, аккуратно приближаясь и прислушиваясь. И застал я таковую сцену:

— …увидел вас, страстию томим, — вещал Энас. — Милорада, бросайте толстячка этого, не пара он вам.

— Энас Володимирович, в который раз прошу, не препятствуйте мне, — выдала явно без приязни моя овечка. — И мил мне Ормонд Володимирович, а вам совестно должно быть брата очернять, — аж ножкой топнула Мила. — И выпустите меня в конце-то концов!

— Лишь за поцелуй, — нагло выдала эта гнида.

— А давай, братец, тебя дерево поцелует, с размаха, — предложил я, появляясь и широко улыбаясь. — Раз этак десять. Не желаешь?

На роже братца пробежала гамма эмоций, но в итоге нос он задрал и выдал:

— Да и бес с вами, колобок, пойду я. Наслаждайся, — буркнул он.

— Пойдешь, — не стал спорить я. — Из дома моего. И рожи твоей поганой, братец, в доме моём не будет. Дай уж хозяину договорить, — откомментировал я бешеный взор наткнувшегося на эфирное препятствие Энаса. — Итак, рожу твою гнусную более видеть не желаю. Увижу — исправлю под свой вкус: носа лишу или ушей. Тебе пойдёт, — веско покивал. — И да, Энас. Братом тебя более не назову, да и тебе не рекомендую. А теперь — пошёл вон, — ласково улыбнулся я, убирая препятствие эфирное.

— Одарённым стал, ничтожество никчёмное, силу почуял, — сквозь зубы выдал этот. — Ничего, жисть всё на места расставит.

— Тогда точно не увидимся, — кинул удаляющемуся я. — Я на кладбища не ходок.

Подошёл к замершей Миле, снятый пинджак на неё накинул, на колени к себе посадил, в беседке присев, да и обнял.

— Прости меня… — начал было я.

— Это ты меня прости, с братом из-за меня поссорился, — выдало это чудо.

— Тебя-то за что? — аж выпучил очи я. — Тут благодарить только можно, помимо того, что за родича бывшего повиниться. Ибо змеюку столь гнусную в родных иметь как противно, так и опасно.

— Брат всё же, — начала заступаться за подонка моя овечка.

— Урод он всё же. Мила, тип сей, под одной крышей пребывая, месяцами даже здравия пожелать не мог, — припечатал я. — И хоть причину его гнусности понимаю, но принимать его — уволь.

— А что за причина? — с интересом спросила моя овечка, ввергнув меня в пучины размышлений.

Впрочем, подумав, я решил, что скрывать-то мне толком и нечего, а ежели у нас с Милой всё сложится на долгие годы, так и не лишним будет, по многим параметрам.

— Ну слушай, — выдал я. — Отец мой с матушкой были в друг друга влюблены до безумия, тому и рассказы родичей в свидетелях. И, видно, одним чадом мыслили ограничиться: после Энаса дюжину лет детей не имели, в себе и чаде едином отраду находя. Но, по всему судя, хотя и руку на отсечение, разве что Энаса, не дам, — подруга на немудрящую шутку хмыкнула, поёрзала, но слушала внимательно. — Так вот, по всему судя, в одиннадцать лет медики поставили Энасу диагноз. Либо бесплодие, либо мутация неустранимая, не знаю и знать не хочу. И матушка забеременела мной, потому как любовь любовью, а род родом, да и отец Глава, — продолжил я. — А потом и померла родами, Эфихоса родив. Там история тёмная, подозреваю, с богами ушедшими связанная, не допускала она лекарей до себя и дома рожала, отчего — не ведаю, — уточнил я. — А отец с её кончины… вот бес знает, не видел его ни с женщиной, ни с мужем. Но любовь свою на Эфихоса обратил, как память о любимой. А на меня, не сказать, что внимания не обращал, в этом случае солгу, если упрекну его в том. Но на Эфихоса времени тратил поболее, что мне, признаться, было в детстве зело обидно. Ну да не суть, вопрос в том, что Энас, из чада любимого, единственного, стал в один момент и сиротой, с любовью отцовой на меньшого братца направленной, да ещё и пустоцветом. Что по здравому размышлению и не страшно, однако отроку в возрасте юном, да и любовью избалованному, могло мира кончиной показаться. Сломало это его ещё тогда, так мыслю. И стал он за отцом повторять, да и быть в том рьянее намного. В дело семейное ударился, днюя и ночуя там. Эфихоса до поры баловал подарками, ну а на меня отец внимания мало обращал, так а Энас вообще за человека не держал. Так, по большому счёту, и осталось — колобок смешной. А у него, — пожмякал я подругу, — что-то, что самому Энасу глянулось. Отнять надо, — хмыкнул я.

— Злишься на отца, Ормоша? — спросила меня подруга, внимательно это выслушивая.

— Нет, глупо злиться. Да и не дурной он человек, — отмахнулся я. — Но это урок нам, да и к чему поведал я всё сие: чад надо воспитывать уметь. Понимать, что делаешь, а не “любви хватит”. Собственно, я тебе о том говорил, — напомнил я, на что Мила покивала. — А вот нам и картина жизненная. По совести, лучше б её и не видеть, но и глаза закрывать не след. Урок надо извлечь.

— Правда твоя, Ормоша, — кивнула Мила. — Но грустно это как-то.

— Грустно, что я, родственной слепотой пораженный, сразу сие не понял, — признался я. — Ещё когда ты знакомилась с семьёй, бросал Энас на тебя взоры похотливые и хозяйские. А я всё списывал на мнительность свою да думал, что “мысль не есть деяние”. За что также, овечка моя, прошу прощения твоего.

— Почему овечка? — надулась Мила.

— Потому что руно, — логично ответил я, поглаживая названное.

— Не обзывайся, — выдала она, задрав нос. — Ну если только наедине, мой могучий вепрь, — выдала она, полюбовалась моей кислой миной, да и рассмеялась искренне и заливисто.

— К гостям пошли, — буркнуло мое овепренное величие, вызвав ещё один приступ смеха.

Вот отомщу как-нибудь при случае, мысленно посулил я своей овечке кару неминучую. Не страшную, но непременно коварную, да.

А в доме ко мне передвинулся насупленный Володимир. Мила хотела “не мешать беседе”, но я её удержал: хозяйка дома, подруга моя и вообще.

— Ты с чего, Ормонд, брату своему от дома отказал? — вопросил Володимир, на Милу мимоходом зыркнув.

— А вам он не поведал? — широко улыбнулся я. — Ну так я поведаю. Нет места в доме моём, тому, кто в праздник новоселья хозяйку дома мало что не силой к утехам любовным склоняет. Супротив воли её. Да и братом я такового более не назову, уж не взыщите, отец.

Почерневший ликом Володимир с минуту думал, зыркал на нас, в итоге аж плечами поник.

— Прощения у вас прошу, Милорада Понежевна, за отпрыска непутёвого, оскорбление вам нанесшего, — выдал он.

— Не за что вам, Володимир Всеволодович, извиняться, — поклонилась Мила. — Всяко бывает, вины вашей в том нет.

— И всё же прошу, — насупился Володимир. — Ормонд, — начал он, явно не зная как продолжить.

— Посольство у меня завтра, — правильно понял я недоговоренное. — С него вернусь — тотчас в отчий дом.