Андрей Посняков - Посол Господина Великого

Птицы битой хватало на вымолах. И куры, и утки, и дичь: рябчики, перепела, журавли с цаплями. Хоть и жестковато журавлиное мясо — да вкусно, ежели приготовить правильно. Олег Иваныч едал третьего дня журавлей жареных, у Силантия Ржи, под Москвой, на усадьбе. Деревенька — три двора, рядом еще две таких же. Вот и вся землица, великим князем Силантию за верную службу испомещенная. Как называлась деревня — не помнил Олег Иваныч, да и где, к востоку, к югу ли — пес ее знает. По Можайской дороге, кажись. Да и, в общем, не надобно то и знать ему было: все одно один по дорожкам пригородным не поскачешь — шалят в лесах-то. Дадут по башке деревиной — оберут, хорошо, ежели жив останешься. Как ни боролся Иван Васильевич со шпынями лесными — а все выходило неладно, никуда не девались шпыни-то. Потому и не рисковал народец московский числом малым по лесам ездить, в сонмы копился. Крупный-то обоз не по зубам разбойникам. Вот и Олега Иваныча Силантий предупреждал о том. По Москве гуляй — а на усадьбу один не езди — людишек сперва дождись — Харлама Хватова, Онисима Вырви Глаз да Епифана Хоробра. То все — Силантия холопы боевые. Оружный бой знают, да и кулачному зело обучены. С детства раннего на кулачках супротив других деревень дрались.

Олег Иваныч спустился к вымолу. Кричали, толпясь, люди; покачивались на волнах лодки, в темной воде нет-нет да и блистал желтизной сорванный с дерева лист. Осень. Хоть и жарко покуда, и парит солнце по-летнему, — а все уже не лето: холодна в реке водица, вечерами быстро темнеет, да и по ночам жди вскоре заморозков. Но днем тепло было. Олег Иваныч в кафтанчике узком упарился. Расстегнул бы шнурочки — да то по местным, московским, меркам — уж совсем непотребное дело, неряхой прослыть запросто можно, да и так — какое к тебе уважение, коли ты эдак расхристан да чуть ли не телешом ходишь?

Потому и терпел жару Олег Иваныч: уж слишком часто тут исключительно по одежке встречали, да и провожали по ней же. Подойдя ближе к вымолу, увидел Харлама Хватова — борода у Харлама приметная, густая, на спелую пшеницу похожая.

— Эй, Харламе!

Обернулся Харлам, к сердцу руку приложил, поклонился низехонько. Знал — хоть и пленник Олег Иваныч, а хозяин его жалует. Остальные Силантьевы мужики тут же были. Онисим Вырви Глаз, староста церковный, — худющий, как жердина хорошая, азартен, что в бою, что в споре, все божился, хоть и староста: вот те крест, да вырви глаз… так и прозвали. Епифан Хоробр — самый молодой, и тридцати не исполнилось, однако ж храбростью прозвище свое оправдывал — бился, живота не щадя. Особенно татар не любил — лет семь назад увели татары брата младшего в полон. Так с тех пор Епифан брата и не видел. Харлам с Онисимом — женаты, да с детками, а Епифан все приглядывался, ходил бобылем, хоть собой не сказать что страшен больно. Борода окладиста, кудри русые вьются — хоть куда жених, да вот переборчив больно. Уж столько девок по ближним деревням попортил… да и по дальним тоже. Силантий на него ругался, насильно обженить грозясь. Кланялся в ответ Епифан да в бороду усмехался. А в битвах не однажды хозяина своего спасал. Вот и благоволил Силантий к Епифану, иногда не брезговал и за стол с собой посадить — хоть и холоп Епифан обельный. Вот такие вот верные люди Олега Иваныча на вымоле дожидались, дела хозяйские справив. С утра вместе приехали, вместе и возвращаться!

Тут же и тронулись, квасу только баклажку взяли в дорогу. Хороший квасок, забористый. Мужик кривой продавал. Олег Иваныч отпил, губы рукавом вытер, крякнул довольно. Поехали вдоль стены, потом свернули к лесу. В посаде дальнем около избы одной, приземистой, бабы на лавках сидели, от солнца щурясь. Одеты ярко — платы узорчатые, сарафаны алые. Сами — набелены, начернены, нарумянены.

Олег Иваныч с Харламом — он у мужиков за старшего был — о-дву-конь ехали, а Онисим с Епифаном — в телеге. Рогожки хозяйские продали выгодно да подкупили кой-чего из товару кузнецкого, теперь радостно возвращаться было. Бабы, что на лавке сидели, как Епифана увидели, закричали что-то. Епифан отвернулся сразу — не видит будто, да и глуховат вроде как, — проехали. Бабы-то — Олег Иваныч заметил — кто такие: по виду-то и не скажешь. Крашены вроде, да одеты бедновато — хотя и ярко. Сарафаны-то из холста сермяжного, ягодой крашенного, такой в воду макни только — сразу краска слиняет, то есть — сок ягодный. Да посад, что проезжали, — тот еще. Избенки все покосившиеся, соломой крытые, заборы кривенькие, серые — нет, не пахло тут и близко богатством каким да румянами.

Уже как в поля выехали — спросил Олег Иваныч Епифана про баб-то. Епифан кваском подавился. Отрыгнув, рукой махнул да краской залился. А эти-то — Харлам с Онисимом — заржали враз, что твои кони! Епифан еще больше смутился. Он ведь только в битве храбр был да с бабами. А Харлам с Онисимом все больше над Епифаном изгалялись, подшучивали. Онисим даже наизусть чел что-то из номоканона — епитимейника — недаром староста. Слыхал про сию книжицу и Олег Иваныч, от Гришани еще. «Некоторая Заповедь» — один епитимейник назывался, который у Гришани был, — но много и других имелось. Епитимию — покаяние — налагали за прелюбодейства всякие. Типа:

А се грехи:

Прелюбодеяти в руку или во ино что от своея плоти.

Аще кто блуд сотворит со скотом.

Аще лазит жена на жену прелюбодейства для,

Аще лежати створит блуд жена сама в ся,

Или древом, или инем чим…

Гришаня-то епитимейник тот подале от глаз людских прятал. А эти-то наизусть шпарили, смеяся.

— О совокуплении, — нарочито гнусавым тоном рек Онисим: — Аще коя жены дитя родит, не совокуплятися с нею мужу сорок ден. Аще ли нетерпелив, то двадцать ден. Аще ли вельми нетерпелив, то двенадцать дней удержатися… Ты-то как у нас, Епифане? Вельми нетерпелив?

— Да ну вас, срамников, — отмахнулся вконец изведенный Епифан. Повернулся к Олегу Иванычу, поведал вкратце, что там за бабы к нему на посаде цеплялись.

— То гулящие жёнки, да и слободка такая же… Однако я уж три лета как там не бывал…

— Ага, «не бывал», — усмехнулся в усы Харлам. — А кто на той седмице шлялся?

— И не туда вовсе. Хозяин, Силантий Акимыч, за брони чинить послал, на Кузнецкий. За тем и ездил…

— И чрез трое ден вернулся.

Проехав поля, в лес въехали. Синий лес, буреломистый, страшный. Черным местные тот лес прозывали. Самое пристанище для разного нехорошего люда. Харлам на солнце покосился задумчиво — садилось солнце-то, вот-вот за дальнюю рощу закатится. А темнеет быстро — не лето, чай.

Подогнали коней, прикрикнули.

— Посматривай, Олег Иваныч, — предупредил Харлам, настороженно к чему-то прислушиваясь. Онисим с Епифаном вытащили из-под сена кривые татарские сабли. Кровавым светом вспыхнули клинки в лучах заходящего солнца. Где-то — казалось, рядом — заржали кони.