Тамара Вепрецкая - Сантрелья

Освещался зал факелами, которые частично держались слугами, а частично торчали в креплениях на стенах. На столе стояли три канделябра для нескольких свечей. Вот она романтика, собственной персоной! Хорошо бы окунуться в эту атмосферу на время и вернуться домой.

Благодаря девушке, я с удовольствием осмотрела зал и охотно подвигалась. Девушка заговорщическим шепотом продолжала обучать меня своему языку. Я изо всех сил старалась быть прилежной ученицей. Вдруг лицо моей собеседницы озарилось улыбкой, она оживилась и за руку потащила меня к столу, где что-то прошептала отцу. Тот заулыбался и три раза постучал кубком по столу, призывая всех к тишине.

— Моя девочка хочет спеть для вас, — объявил он.

Постепенно гомон стих. Девушка вышла на середину. Неожиданно, словно из-под земли, возле нее возник какой-то юноша с музыкальным инструментом, напоминавшим не то лиру, не то гусли. Он ударил по струнам, и девушка запела тоненьким звонким голоском заунывную песню. Закончив, она дождалась возгласов одобрения. Ее брат поднес ей кубок вина, она пригубила напиток, вернула кубок молодому рыцарю и шепнула что-то музыканту. Он сменил «лиру» на дудочку и зазвучала озорная, правда, довольно однообразная и незамысловатая песенка.

И вновь — взрыв одобрительных криков. Неожиданно Беренгария схватила меня за рукав, притянула поближе к музыканту и воскликнула:

— Пой!

Не понять, конечно, было невозможно. Я попробовала отказаться. Все загалдели, захлопали в ладоши, забарабанили кубками по столу.

— Спой! — хохоча, кричал дон Ордоньо.

Ему вторили остальные, уже почти скандируя. Донья Эрменехильда подошла ко мне и ласково погладила меня по плечу:

— Не смущайся, спой.

Я в панике взглянула на Абдеррахмана. Он смотрел на меня, серьезный и невозмутимый. Мне почудилось, что он смотрел на меня осуждающе или изучающе. Я огорчилась почему-то, почувствовав, что теряю его доверие. Я вспомнила его слова: «А уж от того, как человек себя поведет, зависит мое дальнейшее к нему отношение». Однако я не то увидела, не то захотела увидеть, как мой «повелитель» ободряюще кивнул мне и слегка улыбнулся.

И я сдалась. Я тихонько напела музыканту мотив, он тут же подхватил на «лире», и я запела одну из самых тоскливых и красивых русских песен, стараясь вложить в голос всю мою отчаявшуюся душу.

«То мое, мое сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит», — тянула я.

Когда я закончила, в зале царила тишина. Даже самые нетрезвые протрезвели, и все двадцать с лишним пар глаз в каком-то оцепенении взирали не то на меня, не то сквозь меня. Я же ощутила вдруг, что по щекам моим нескончаемыми потоками льются слезы. И я разрыдалась.

Абдеррахман нарушил всеобщее оцепенение, выскочив из-за стола и почти бегом бросившись ко мне. Кто-то на ходу сунул ему в руки кубок, он машинально схватил его и, подойдя ко мне, одной рукой обнял меня за плечи, а другой приставил мне кубок к губам, заставляя сделать несколько глотков.

Судорожно всхлипывая, я отпила из кубка, но не успокоилась, хотя готова была провалиться сквозь землю от стыда. Передав кому-то кубок, мавр заключил меня в объятья, прижав мою голову к своему плечу и гладя меня по чудной восточной накидке, все еще покрывавшей мою голову.

— Она тоскует по родине, бедняжка, — пояснила всем Беренгария.

— Дон Ордоньо, ваша милость, позвольте…, — начал Абдеррахман.

— Да, отведи ее к себе, Сакромонт, и уложи ее спать. Ей нужен отдых, — спокойно и повелительно прервала его донья Эрменехильда.

Ее супруг лишь растерянно развел руками, грустно хихикнул и сказал:

— Объясни ей, что своей песней она и нас всех заставила рыдать в душе.

Араб повел меня к дверям.

— Можно, я навещу ее завтра? — вдогонку крикнула Беренгария.

— Девочка! — строго одернула ее мать. — Тебе не пристало общаться с неизвестной чужестранкой.

— Но, мама, она будет развлекать меня пением, а я научу ее нашему языку, — возразила девушка.

— Обсудим, — произнесенное отцом, это было последнее, что я услышала при выходе из зала.

Мы спускались по лестнице, и я в каком-то тупом опустошении извинялась перед мавром почему-то по-русски.

— Прости меня, Абдеррахман, я устала, и мне плохо, — бормотала я. — Мне страшно, что я никогда больше не вернусь домой.

— Deus Omnipotes! О Аллах всемогущий! — причитал в свою очередь мой спутник, не то хозяин, не то опекун. — Завтра, завтра я должен сделать это. И мы поговорим. Завтра, девочка моя. О Аллах всемогущий и пророк его Мохаммед!

На языке у меня вертелся вопрос к Абдеррахману. Мне не терпелось узнать, почему его называли как-то по-другому. Однако, у меня не оказалось сил что-либо обсуждать, и я отложила разговор до следующего дня. Чувствовала я себя полностью опустошенной и раздавленной, несмотря на доброе ко мне отношение хозяев замка. Подсознательно я все время ощущала, что я обречена на жизнь не в своем времени, не со своими родными, не со своими друзьями.

Я вспомнила родителей и подумала, что будет с ними, если они потеряют меня. А если Коля тоже не найдется? Что будет с мамой, с отцом, с Людмилой и маленьким Санькой? Никакое хорошее обращение не могло стать мне утешением в этой ситуации. Опять же, кто я здесь? Наложница Абдеррахмана? Пока этот образованный араб меня не обижает, но где гарантия, что он не попробует предъявить свои права господина? Конечно, он был мне очень симпатичен. И как мужчине ему нельзя отказать в красоте и обаянии, но стать наложницей даже очень милого средневекового мавра мне совсем не улыбалось. Все эти мысли путались в моем воспаленном мозгу, не давая мне заснуть.

Абдеррахман опять зачем-то посещал подземелье и вернулся через четверть часа. Пришла мысль, что он по долгу службы проверяет караул в каких-нибудь подземных казематах.

Мне показалось, что он тоже долго не спал. Он ворочался, молился, а затем лежал тихо-тихо, и дыхания не было слышно. Обычно спящие дышат размеренно, ровно и чуть громче, чем бодрствующие.

Я все же уснула, резко провалилась в сон и спала без сновидений. Утром меня разбудили голоса. Я узнала зычный бас дона Ордоньо, дающий наставления Абдеррахману. Тот приглушенным шепотом, чтобы не разбудить меня, отвечал своему господину. Когда хозяин ушел, я встала. Абдеррахман обрадовался, что я проснулась:

— Элена, я уезжаю на несколько дней. Ты останешься здесь одна. Я огорчен, что именно сейчас я должен покинуть тебя. Нам надо было бы поговорить, но я вынужден отложить этот важный разговор до возвращения.