Юрий Гельман - Дети радуги

– Ну, что ты опять смотришь? – оторвавшись от чтения, спросил Алексей. Ему, конечно, проще было тогда, когда Конкин спал и не мешал думать. Но с ногой у того было действительно очень плохо, и без медицинской помощи он вообще мог загнуться в любое время – хоть во сне, хоть наяву.

– Да вот, хочу тебя понять, – ответил Зебра сдавленным голосом. Было видно, что боль, пусть и нестерпимая, все же стала для него привычной. – Странный ты человек, Сапожников.

– И в чем же моя странность? Поясни.

– В том, что такие, как ты, обычно, не выживают в колонии. А ты – выжил. Я вообще от тебя в шоке. Ты ведь умный человек, интеллигент, образованный, начитанный. Но для зоны ты – фаля.

– Кто? – переспросил Алексей.

– Простак, разиня. Ты ведь совсем не из этой семьи – не вор, не жулик, не насильник и не мокрушник. Ты – случайный человек здесь. Таких чаще всего на цинте опускают. Я понимаю, что ты дружбу с этим Рукавишниковым завел. У него такие маховики, не дай бог. Но, знаешь, при желании и ему можно было рога обломать. Просто за тебя пахан подписался – это другое дело. Вот только не пойму я, за что такая вдруг любовь?

– Какая еще любовь? – встрепенулся Алексей.

– Да нет, я не в том смысле.

– Так и выбирай слова.

– А ты не строй куру, когда я тебе о простых вещах толкую.

– Знаешь, Федор, я второй год на зоне, а никак не привыкну к этому ужасному языку. Что за слова, что за выражения!

– Ты что, министра культуры из себя корчишь? Да на этом языке полстраны давно разговаривает. Или ты не слышал никогда: в метро, на рынке, да просто во дворе своем, а?

– М-да, – протянул Сапожников. – Пожалуй, ты прав.

– То-то.

Они помолчали. Конкин закряхтел, сделал усилие и сел на топчане.

– Поссать выйдешь? – спросил Сапожников.

– Нет, нечем пока. Налей воды мне, – ответил Конкин в полуприказном тоне. – Жрать хочется, спасу нет. Эх, сейчас бы няни кусочек на клюв бросить! Так хоть водой аппетит перебью. Вот, черт, сало потерял! Может, сходишь, поищешь, а?

Сапожников поднялся, налил из чайника в алюминиевую кружку, которую нашел накануне в ящике с посудой, подал Зебре. Тот выпил неторопливо, маленькими глотками, будто обманывая собственный аппетит. Алексей, понимая, что Федор абсолютно прав насчет пустого желудка, потом налил и себе.

– Фиг я его теперь найду – метель была, занесло все, – угрюмо ответил он. – Замаюсь ползать вокруг холма, только силы потеряю.

Конкин посмотрел на него с укоризной, но промолчал.

Голод начинал угнетать. Чтобы отвлечься и хоть чем-то себя занять, Алексей и стал читать дневник, скорее всего, погибшего профессора Серебрякова. Не с Зеброй же интеллектуальные беседы вести. А дневник – так себе, однообразные записи человека, волею судьбы находящегося на грани смерти. Они, в этой экспедиции – видно из описанных событий – точно так же, как теперь сам Алексей с Федором, от холода не страдали, но голод убивал их медленно и мучительно.

– А ты, Федор, на воле чем занимался? – вдруг спросил Алексей, присев и небольшими глотками отпивая из кружки. – Я имею в виду профессию, образование.

– После армии электриком работал на авиамоторном заводе, – с охотой ответил Конкин. – А еще телевизоры чинил, видаки. Для меня любая модель – тьфу! Даже компьютеры освоил. Почти два года на фирме кантовался.

– А наколки у тебя откуда такие? Не уголовные, а те – на плечах.

– Морские, что ли?

– Ну, да.

– Так одна – Андреевский флаг и два якоря, – это еще в мореходке, по малолетству баловались. Крутыми мариманами стать хотели. Да, было время… А вторая – земной шар, корабль, а еще буквы – так это морфлот.

– А за что тебя Зеброй прозвали?

– За песню, – неожиданно улыбнулся Конкин.

– Какую еще песню?

– Когда-то фильм про Остапа Бендера видел, песня одна ко мне привязалась. Типа, «вроде зебры жизнь, вроде зебры. Черный цвет, а за ним снова белый цвет – вот и весь секрет». Я, когда первый раз на зону попал, все напевал эти слова, так за мной кличка и закрепилась. Смешно?

– Да нет, просто слово странное, особенно применительно к человеку. Обижаешься, наверное?

– Нет. Привык уже.

– А как же ты квартирным вором стал?

– Как-как – на легкий фарт потянуло! Сначала все было ничего так, потом залетели как-то с корешем. Первый срок. Запутки там всякие, страшилки зоновские. Одуматься надо было, так нет. Вот, получите – вторая ходка. Да что теперь вспоминать!

– Извини, я просто так спросил.

– Да ладно. Ты в Рыбинске бывал когда-нибудь?

– Не доводилось.

– Жаль. У нас очень красивый город, – мечтательно сказал Зебра. – Зелени много, Волга – красавица. Баржи по ней туда-сюда так и шастают.

– А достопримечательности какие-нибудь? – поддержал его Алексей.

– Тебе что, про музеи рассказать? Или про церкви? Так я не ходил – ни туда, ни туда.

– Как хочешь, – вздохнул Сапожников. – А ходить как раз надо было – и туда, и туда.

– Ты думаешь?

– Конечно.

– Я лучше про памятник на набережной напротив нашего завода расскажу. Хочешь? Считай, что загадка тебе, Профессор. Прикинь, стоит на высоком гранитном постаменте мужик такой – весь серебристый. То ли в летной форме, то ли в чем другом – снизу хрен поймешь. А над головой – в руках вытянутых – пропеллер держит. Отгадай теперь, как его у нас называют?

– Даже предположить не могу, – сказал Сапожников.

– Хрен с винтом! – сообщил Зебра, и было видно, что воспоминания согревают ему душу.

Алексей улыбнулся. Конкин не удивился его сдержанной реакции.

– А я тебя про Москву-столицу спрашивать не буду. И так знаю, что там у вас, и как. Все по закону курятника живут: бей ближнего, сри на нижнего. Что, не так?

– Так нельзя обо всех москвичах говорить, – обиделся Алексей. – Большинство же – простые люди: рабочие, учителя, инженеры, врачи, сфера обслуживания, пенсионеры. Да, очень много фирмачей, много банкиров, депутатов разных уровней. Хватает всякой шелупени. И если говорить о них, то ты, в принципе, не далек от истины.

– То-то же, – самодовольно резюмировал Конкин.

– Чем же занять тебя, друг любезный? – с иронией спросил Сапожников. Ему нравилось, что в экстремальной ситуации, в которой они теперь оказались, этот Зебра не озлобился еще больше, не превратился в невыносимого деспота, а, напротив, приобретал все более человеческие черты.

– Книгу почитай, – вдруг ответил Зебра.

– Это не книга, это дневник погибшей экспедиции.

– Да не про это я говорю, – с досадой за то, что не поняли его с первого раза, сказал Конкин. – Ту, иностранную…

– А, ты об этом, – оживился Сапожников. – Ну, хорошо, слушай – с того места, где остановились. «Вдруг произошло нечто трагическое: налево от англичан, направо от нас раздался страшный вопль, кони кирасир, мчавшиеся во главе колонны, встали на дыбы. Очутившись на самом гребне плато, кирасиры, отдавшиеся во власть необузданной ярости, готовые к смертоносной атаке на неприятельские каре и батареи, внезапно увидели между собой и англичанами провал, пропасть. То была пролегавшая в ложбине дорога на Оэн».