Юрий Гельман - Дети радуги

– Я представляю, что потом было! – вдруг сказал Конкин задумчиво.

– Да, потом было что-то ужасное, – согласился Алексей. – Рассказывать дальше?

– Не надо! – оборвал Конкин. – Что там, в этом дневнике? Пишут про абзац, который к ним подкрался?

– Примерно.

– А дело зимой было? Или когда?

– В конце февраля.

– А сколько их было? – оживился Конкин.

– Трое. Доктор, священник и начальник экспедиции, профессор – тот, что записи эти оставил. А почему ты вдруг заинтересовался?

– Тупые, – резюмировал Конкин после паузы. – Сильнейший, в принципе, должен был бы выжить.

– Как? – спросил Алексей.

– Зарезать слабейших! – выдало воспаленное воображение Зебры. – А зимой мясо сохранить – пустяк. Вон, Ерохина видел?

И он с каким-то хищным блеском в глазах посмотрел на Сапожникова. Алексею стало не по себе. Он поежился и засуетился.

– Пойду, снега еще наберу для чайника, – сказал каким-то неуверенным голосом.

И уже у передней стенки, когда собирался раздвигать ветки импровизированной двери, услышал за спиной:

– Прав был фырган. Гиблые это места.

Следующую ночь Алексей почти не спал – так, проваливался иногда в забытье, потом вскакивал с топчана, косился в полумраке на Зебру. Дровишек в печь подбрасывал, снегом умывался. Делал все, чтобы не сморило его, но все равно не выдерживал и ложился отдохнуть ненадолго. И проваливался. И сны видел какие-то странные. Из лоскутов сны – не было в них ничего цельного, одни только обрывки прошлой жизни, до которой теперь не дотянуться…

Днем он возился на свежем воздухе – готовил топливо для ненасытной печки, чтобы на ночь хватило. От землянки далеко не отходил, чувствуя, наверное, какую-то защиту обветшалых за столетие стен. Топорик, этот первейший помощник в лесной жизни, нашелся тут же – в остатках вещей погибшей экспедиции. Из одежды тоже кое-что нашлось – штаны шерстяные, правда, наполовину изъеденные молью, шерстяная кофта, то ли серая, то ли зеленая, связанная какою-нибудь старинной мастерицей, и тоже с прорехами, охотничья куртка тургеневского покроя, несколько светлых рубашек, потемневших от времени. Поделили они с Зеброй этот нехитрый гардероб, переоделись в цивильное платье. Только телогрейки да шапки лагерные снимать с себя не стали – не то время года было в тайге.

Сапожников старался занять себя как можно плотнее: то чайник почистить задумал, то вообще уборку в землянке затеял. Не говоря уже о том, что садился отдыхать, да и то не без дела – дневник профессора Серебрякова дочитывал. Правда, последние страницы все с бóльшим трудом давались. В них всякий раз о еде сообщалось, о сухарях, поделенных на крошки, о сахаре, который уже закончился. А у них с Зеброй вторые сутки во рту росинки маковой не было, если не считать просто теплую воду, которую пили они вместо еды, чтобы хоть чем-то желудки наполнить.

Пробовал что-то свое в блокнот записывать. Не получалось. Мысли – как те сны обрывочные, никак в цепочку не выстраивались, путались и терялись.

Конкин почти все время лежал. Куда ему было с ногой поломанной вышагивать? По нужде товарищу Сапожников помогал из землянки выбираться – тропинку к сосне ближайшей протоптал и отводил туда, потом отворачивался и ждал, сколько нужно было. Нога у Зебры распухла в районе колена, ей стало тесно в штанине. И – видно было – болела сильно. Но Федор терпел, понимая, что только это ему и оставалось делать. Он стал все меньше разговаривать – то ли силы берег, то ли просто в себя уходил. Не докучал Алексею, только при необходимости звал. И эта его отчужденность настораживала Сапожникова еще больше.

Не мог забыть Алексей хищный взгляд товарища по скитаниям в тот момент, когда о выживании сильнейшего речь зашла. Из полумрака вечернего выплывал этот взгляд, в страхе его держал все время. Он старался отогнать от себя видение, переключить сознание на другие темы – воспоминания о детстве, например. Ничего не выходило: Зебра, крепко цепляясь, не покидал мыслей Алексея. И вдруг, через полдня после того разговора, Сапожников поймал себя на том, что…

Он даже встрепенулся от этого. Даже боялся развивать вспыхнувшую в голодном мозгу тему в подробностях. Он не так воспитан, хотя, к чему тут воспитание – меньше всего думаешь о воспитании в подобной ситуации. Он просто был не настроен – хотя, как можно настроиться на это. Он был не подготовлен – хотя жизненная ситуация подталкивала его к этой дикой, нечеловеческой готовности…

Ему вдруг подумалось, что он сам мог бы убить Конкина – убить и продержаться в этом зимовье еще какое-то неопределенное время. От подобной мысли Алексея даже бросило в жар. С испугом он посмотрел в угол, где сопел во сне Зебра.

«Нет, пожалуй, он ничего не замышляет, – думал Алексей. – Во всяком случае, ведет себя очень спокойно, даже чересчур спокойно. Не может же этот Зебра так искусно маскировать свой коварный замысел. Если, конечно, он вообще у него есть…»

Поразмышляв таким образом, Сапожников присел к столу. Перед ним стояла зажженная свеча, и лежал дневник профессора Серебрякова.

«Господи! – подумал Алексей. – А я? Как такое вообще могло в голову прийти? По каким законам формируются мысли? Какие побудительные силы управляют нейронами головного мозга, поворачивают в каком-то определенном направлении вектора человеческих раздумий? Вот куда нашим ученым нужно было бы направить свои усилия – внутрь человека. Не в глубины Земли, уничтожая ее. И не в Космос, где недоступные расстояния делают знания эфемерными и отодвигают их в необозримое будущее. Внутрь себя должен заглянуть человек, ибо он сам – и есть Космос».

– Дай попить, – раздался голос Конкина. За последние несколько часов Федор заметно ослаб, из угла землянки тускло поблескивали его воспаленные глаза.

Сапожников налил в кружку остывшего кипятка, поднес Конкину. Тот выпил – жадно, с прихлебом.

– Злой я на тебя, – сказал он, отдавая кружку.

– Почему? Что случилось, Федор? – насторожился Сапожников.

– Зря ты затащил меня сюда. Нужно было оставить в лесу – давно бы мучиться перестал…

– Извини, но я не мог тебя бросить, – ответил Алексей. – Не по-людски это, не по-христиански.

– Ты что, Профессор, в самом деле верующий?

Сапожников ответил не сразу.

– Знаешь, теперь, в этой ситуации, мне хочется быть верующим, хочется, чтобы мои неумелые молитвы о спасении дошли… до Него…

– Молись, Профессор, молись, – горько ухмыльнулся Конкин. – Все одно помрешь тут, рядом со мной. Кранты нам! Неужели не понимаешь? И никакой Бог не вытащит нас отсюда.

– Не отчаивайся, Федор, – только и мог ответить Алексей. – Знаешь, надежда умирает последней. И я ее все еще не теряю. Ты подумай: наши вернутся на лесосеку, станут искать нас, увидят следы и…