Валерий Донсков - Красный Востокъ (сборник)

– Нельзя верить этим людям! Совсем не знаете вы классику, – сказала белуга, раскрывая жабры и разевая свой гигантски широкий «улыбающийся» рот под усами, – Лер Монтова, например! Вот это, – и начала декламировать, распевая, с придыханиями и выражением:

– Подлыя! – взвизгнул дед, схватив серебристую воблу, лежавшую и изредка подпрыгивающую возле него на столе, и стал остервенело стучать ею по столешнице. Отчего белуга, прижав на тарелке вилкой и ножом половинку малька ещё раскрывавшего рот, с удивлением склонила к нему, к деду, голову с аккуратным острым носиком с торчащими вниз усами, зависла над столом всем своим толстым, мокрым, гладким на вид, но на самом деле – шершавым, в звездочках костяных «жучков» телом, и замерла. Уставившись мелкими относительно всего её могучего облика глазками, между которыми чернели дырочки ноздрей.

– Ничего вы не понимаете, – отец Александро пригладил рукой усы и бороду, – это для вас – подлые. Для них это геройский поступок, проявление воинской хитрости и доблести, предмет гордости. Этому народу нельзя показывать спину. Нельзя проявлять слабость перед ним. Они как хищники, как волки, срабатывает инстинкт и р-раз…, сразу вцепятся вам в глотку, навалятся всей стаей. Инстинкты управляют ими больше разума. Хочешь быть справедливым с ними? Ради Бога! – отец Александро перекрестился двумя перстами, – но последнее слово всегда должно быть за тобой. Меча из рук не выпускай! Никогда! И верить им можно. Да, можно. Но только когда сила на твоей стороне. …Ладно, Ваня! Рано ты к праотцам собрался, – отец Александро убрал хлеб с рюмки и, взяв графин, стал разливать ещё в две рюмки. Вставай! Поднимайся!

– Вставай! – крикнул дед и вскочил из-за стола с дрыгающейся воблой в руке, надев на себя свою синюю с малиновым казачью фуражку.

Подошел. Собрал монеты с век Ивана, убрал икону с груди, положив всё аккуратно на стол, и стал хлестать его по щекам прохладной, мокрой, извивающейся, противной воблой, с которой летели, летели, летели брызги…

…Иван открыл глаза и увидел низко над собой плачущее лицо Кызжибек. Она осторожно брила его щеки маленьким легким станком, намыливая их мокрым кусочком мыла и плакала.

– …Кыз! …Кызжибек! …Катя! – нежно прошептал Иван.

Кызжибек уткнулась ему в грудь и заплакала.

– О! Ванька очнулся! – прохрипел где-то в углу Евдокимыч.

Иван попытался приподняться, но Кызжибек не дала ему сделать этого:

– Лежи! Лежи! – сказала она, вытирая слезы.

– Давно я так?

– Три дня, – прохрипел Евдокимыч.

Кызжибек сияла:

– Тетушка Бакия сказала, что если ты очнешься, это ещё ничего не значит. Вот если ты вспомнишь хоть чего-нибудь, то это – уже хорошо. А ты Ваня…, ты меня сразу вспомнил!

– Бакия? Соседка ваша? Та, которая в городе продавцом работает? Узбечка?

– Да! Вот всё ведь помнишь, всё! …Так она же не всю жизнь – продавцом? Она у себя флебологом была… Она – доктор медицинских наук, Ваня. Советских наук! Это же… она тебе голову зашивала.

– Кем-кем она была? Фле…

– Это такой хирург, по венам.

– М-м-м. …А я Кыз, тебе душ построил.

Кызжибек встала, возмущенно поджав губки и нахмурив брови:

– Что, …думаешь слишком грязная я для тебя?!

– Что ты? Что ты? – Иван приподнялся, он лежал на полу, на старом полосатом с ржавыми следами матрасе.

Забинтованная голова была тяжелой и болела. Евдокимыч лежал на своей койке со скрипящей панцирной сеткой.

– Я не знал, что могу сделать для тебя. Что-то особенное. И вот придумал – душ. Как подарок!

Кызжибек подумала над его словами и снова присела к нему.

– Не вставай! – стала намыливать ему щеки, – Ва-ань, – прошептала она на ухо, – а ты на самом деле молодой… Я теперь это точно знаю.

Иван не мог понять, как она это могла узнать, но тут, же снова приподнялся.

– Знаешь, а ведь есть же, есть такой город! Есть!

– Да, ляг ты! …Какой ещё город?

– Гурьев! Ты же сказала тогда, что нет такого города.

– С чего ты взял, что он есть?

– Мне Ашот сказал.

– Ашот??? Кривой Ашот?

Иван кивнул.

– Как можно верить армянину… всю жизнь прожившему в Баку?

– Ну и что? Какая разница, где человек жил?

– Как – ну и что?! Как – ну и что?! Бытие определяет сознание! Ты же у нас – революционер и марксист, Ваня, – должен знать!

– Какой я революционер? Я против всех революций.

– Ты знаешь, чем он всю эту жизнь занимается? Знаешь? В чем его бизнес? …Да, ты хоть… знаешь хотя бы как его фамилия?

– Нет, не знаю. И какая у него фамилия?

– Иванов…!

…С присущей молодому организму тягой к жизни Иван стал быстро выздоравливать. Из избы, где ему было душно, он перебрался на чердак, там у него был оборудован просторный лежак. Лежа на нем, они с Кызжибек, родители которой оставили её ухаживать за двумя неподвижными и, вероятно, уже навсегда обреченными инвалидами, втихаря целовались…

– Ка-ать, а как ты определила, что я молодой? – спросил Иван, задумчиво глядя в слуховое окошко на проплывающие облака, Кызжибек лежа в это время на его груди пыталась разглядеть отражения этих же облаков в голубых Ванькиных глазах.

– Хм! – сказала Кызжибек и поползла куда-то вниз по Ивану.

И чем ниже она сползала, тем это вызывало большее удивление и паралич у Ивана. Рот его раскрылся, глаза расширились, кровь из всех его конечностей из зашитой головы отхлынула туда вниз, заполняя, напрягая, увеличивая в размерах… Грудная клетка замерла на вдохе, достигнув предела. Мышцы напряглись в страшной судороге, вытягивая руки, ноги, пальцы, сковывая железной хваткой, выгибая все тело… Вот её ручки уже забегали на поясе, расстегивая ширинку. И тут Иван кончил!

– Шлюха! …Удавлюсь! Сегодня же удавлюсь! В новом душе! – закрыв с силой глаза и сжав челюсти до скрипа зубовного, Иван принимал решение, адекватное испытанному позору.

Кызжибек же проворно поднялась назад. На лице её были подозрительно мутные капельки. Она потрогала их пальчиком. Понюхала. Попробовала на вкус, а затем стала размазывать их на перекошенном от нестерпимого стыда и отвращения лице Ивана.

– Вань… будем считать, что сегодня… ты мне сделал предложение… И я на него согласилась!

– Иван, ну-ка подь сюда! – прохрипел откуда-то снизу Евдокимыч.

Иван поднялся, вытирая предплечьем лицо, стараясь не глядеть на Кызжибек, абсолютно уверенный, что исполнит всё прямо сейчас. В том самом проклятом душе! Он поправил штаны и полный скорби стал спускаться вниз.

На столе у Евдокимыча стояла свежая бутылка «Русской». Лежа в кровати Евдокимыч сжимал палаш.