Джон Стейнбек - К востоку от Эдема

Боль пронзила душу Кейла. Все его хитрости показались ему бесчестными и скверными. Брат разглядел их, раскусил его. И Кейл затосковал по любви Арона. Ощутил себя растерянным, потерянным и сирым.

Арон открыл дверцу форда, слез наземь, ушел из сарая. Кейл повращал еще баранку, силясь вообразить, что мчится по дороге. Но воображалось плохо, и скоро он тоже вернулся в дом.

Отужинали, и когда Ли помыл посуду, Адам сказал:

— Идите-ка, ребята, спать. День был утомительный.

Арон взглянул на Кейла, медленно вынул из кармана костяной свисток.

— Не надо, — сказал Кейл.

— Он теперь твой, — сказал Арон.

— Не надо мне его. Не хочу.

Арон положил свисток на стол, сказал:

— Возьмешь, когда захочешь. Он будет тут лежать.

— Кончайте, мальчики, — вмешался Адам. — Я сказал — идите спать.

— А почему? — спросил Кейл, умело придав лицу наивно-детское выражение. — Еще же рано.

— Правду говоря, мне надо потолковать с Ли. А уже сумерки, и во двор идти поздно, так что идите в постель — во всяком случае, к себе в комнату. Поняли?

— Да, отец, — сказали оба мальчика и вслед за Ли пошли коридором в глубь дома, в свою спальню. Потом в ночных рубашках вернулись сказать отцу спокойной ночи.

Ли возвратился в гостиную, закрыл дверь. Взял в руки костяной свисток, оглядел, положил обратно.

— Любопытно бы знать, что было предметом их спора.

— Какого спора? — спросил Адам.

— Они до ужина о чем-то поспорили, и после ужина обнаружилось, что Арон проиграл спор, — и вот он расплатился. О чем шла у нас речь за столом?

— Помню только, что я велел им идти спать.

— Ну что ж. Может быть, это раскроется позднее, — сказал Ли.

— Ты, по-моему, придаешь слишком большую важность ребячьим делам. Пустяки какие-нибудь, наверное.

— Нет, не пустяки. — И, помолчав. Ли сказал: — Мистер Траск, вы полагаете, что устремления людей приобретают важность лишь с определенного возраста? Разве у вас теперь чувства острей или мысли ясней, чем в десять лет? Разве звуки, краски, запахи мира вы воспринимаете так же ярко и живо, как тогда?

— Пожалуй, ты прав, — сказал Адам. — Время старит и печалит, и мало что дает человеку сверх этого. Те, кто думает иначе, впадают, по-моему, в одно из величайших заблуждений.

— И еще оно дает воспоминания.

— Да, воспоминания — единственное оружие времени против нас. О чем вы хотели со мной говорить?

Адам вынул письмо из кармана, положил на стол.

— Прочти это письмо, прочти внимательно, а потом поговорим о нем.

Ли достал свои узкие, полукружьями, очки и надел. Развернул письмо под лампой, прочитал.

— Что скажешь? — спросил Адам.

— А есть в наших местах вакансия для юриста?

— Какая вакансия? А, понимаю. Шутить изволишь.

— Нет, — сказал Ли. Это по-восточному, непрямо и учтиво, я даю понять, что желал бы узнать ваше мнение прежде, чем выразить свое.

— Ты это мне в укор говоришь?

— Да, в укор, — сказал Ли. — Отложив в сторону свою восточную учтивость, скажу прямо, что старею и становлюсь брюзглив. Раздражителен становлюсь. Разве вы не слышали, что все китайцы-слуги, старея, сохраняют верность, но характер у них портится.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Я не обиделся. Вы хотели поговорить о письме. Так говорите, и я пойму из ваших слов, могу ли сказать, свое честное мнение или же будет разумней поддержать ваше собственное.

— Не пойму я это завещание, — сказал Адам растерянно.

— Но вы-то ведь знали своего брата. И если не можете его понять, то как же могу я, никогда его не видевший?

Адам встал и вышел в коридор; он не заметил тени, скользнувшей за дверь. Принес из своей комнаты блеклый коричневый дагерротип и положил на стол перед Ли.

— Вот это мой брат Карл, — сказал Адам и, вернувшись к двери, затворил ее.

Ли вгляделся в старинную, на металле, фотографию, наклоняя ее под лампой в одну, в другую сторону, гася блики.

— Давным-давно снято, — сказал Адам. — Еще до того как я в армию ушел.

— Трудно разобрать, — сказал Ли, нагнувшись ближе к металлической пластинке. — Но, судя по выражению лица, я бы не сказал, что у вашего брата было очень тонкое чувство юмора.

— У Карла его не было вовсе, — сказал Адам. — Он никогда не смеялся.

— Я не о том. Читая в письме об условиях завещания, я подумал, что он, возможно, обладал чувством юмора, но грубым и жестоким. Он любил вас?

— Не знаю, — сказал Адам. — Иногда казалось, что любил. А однажды он чуть не убил меня.

— Да, это есть у него в лице — и любовь, и способность убить. И сочетание этих двух свойств сделало из него скрягу; скряга, скаред — это ведь, испуганный человек, прячущийся за крепостной стеною денег. Он знал вашу жену?

— Да.

— Любил ее?

— Терпеть не мог.

— В сущности, это не важно, — вздохнул Ли. — Не в этом же ваша проблема?

— Не в этом.

— И вы хотите ее четко выразить и рассмотреть?

— Вот именно.

— Ну что же, я слушаю вас.

— Голова моя что-то плохо работает.

— Хотите, чтобы я разложил за вас карты? Со стороны иногда видней.

— Давай, раскладывай.

— Хорошо же. — И вдруг Ли хмыкнул, на лице у него выразилось удивление. Худенькой рукой он взялся за подбородок, сказал: — Черт побери! Странная мысль мелькнула.

Адам пошевелился неуютно.

— О чем ты? Не скрытничай, — раздраженно произнес он. — А то смотрю на тебя, как неграмотный в книгу.

Ли, не отвечая, достал из кармана трубку — медную круглую чашечку с тонким, черного дерева чубуком. Набил чашечку-наперсток табаком тонкой, как волос, резки, зажег, длинно пыхнул четыре раза и положил трубку, и она погасла.

— Это опиум? — жестко спросил Адам.

— Нет, — ответил Ли. — Это дешевый сорт китайского табака, неприятный на вкус.

— Зачем же ты куришь его?

— Не знаю, — сказал Ли. — Наверно, потому что, как мне кажется, он проясняет мне ум. — Ли сощурил веки. Ладно, попробую расправить ваши мысли, как лапшу после нарезки, и просушить на солнце. Эта женщина и посейчас жива, и посейчас ваша жена. По букве завещания ей достается пятьдесят с лишним тысяч долларов. Это крупная сумма. На эти деньги можно сделать много добра и много зла. Знай ваш брат, где она и чем занимается, пожелал бы он оставить ей эти деньги? Суд всегда бывает склонен выполнить волю завещателя.

— Нет, не оставил бы ей брат, — сказал Адам. Но тут же вспомнил визиты Карла к девушкам в гостиницу, на верхний этаж.

— Решите-ка, подумайте-ка за него, — сказал Ли. То, чем занимается ваша жена, само по себе ни хорошо, ни худо. Святость может произрасти из любой почвы. На эти деньги она, возможно, сотворит какое-нибудь доброе дело. Нет мощнее толчка к творению добра, чем угрызения совести.

— Она сказала мне, что сделает, когда накопит деньги, — поежился Адам. Тут убийством пахнет, а не добрыми делами.