Джон Стейнбек - К востоку от Эдема

Когда Адам вышел из заведения Кейт, до восьмичасового поезда на Кинг-Сити оставалось еще два с лишним часа. Что-то толкнуло Адама свернуть с Главной улицы на Центральный проспект и направиться к дому 130 высокому белому дому Эрнеста Стейнбека, ухоженному и гостеприимному, внушительному, но не чересчур. За белой оградой зеленел подстриженный газон, окружающий здание, белые стены окаймлены розами.

Взойдя по широким ступеням веранды, Адам позвонил. К дверям подошла Оливия, приоткрыла; из-за ее спины выглядывали Джон и Мэри. Адам снял шляпу.

— Вы меня не знаете. Я Адам Траск. Ваш отец был моим другом. Захотелось навестить миссис Гамильтон. Она помогла мне, когда родились близнецы.

— Как же, как же. Прошу вас, — сказала Оливия и распахнула широкие двери. — Мы о вас слышали. Одну минуточку. Мы устроили здесь маме тихий уголок. Она пересекла холл, постучала в дверь, произнесла: — Мама! К тебе приятель в гости.

Открыв дверь, она впустила Адама в опрятное обиталище Лизы со словами:

— А меня уж извините. Катрина жарит кур, надо присмотреть. Джон! Мэри! Идемте. Идемте со мной.

Лиза стала еще миниатюрней. Старенькая, она сидела в плетеном креслице-качалке. Просторное, с широким подолом платье из черной альцаги заколото у горла брошкой, на которой золотыми буквами написано «Маме».

Милая эта гостиная-спаленка сплошь набита фотографиями, флаконами туалетной воды, кружевными подушечками для булавок, щетками и гребнями, фарфоровыми и серебряными безделушками — рождественскими, именинными подарками за все это множество лет.

На стене большая подкрашенная фотография Самюэла, от которой веет достоинством и холодком, чем-то чопорным и вычищенным, столь несвойственным живому Самюэлу. А юмором и не пахнет, и не блестят его глаза любознательно-веселым огоньком. Фотография взята в тяжелую золоченую раму и глядит неотступно на всякого вошедшего — к испугу и замешательству детей.

Рядом с креслом Лизы, на плетеном столике — клетка с попугаем Полли. Том купил его у какого-то моряка. Попугай стар, — по словам продавца, ему пятьдесят лет, и за свою грешную жизнь в кубрике он нахватался соленых матросских словечек. Как ни старалась Лиза, а не в силах оказалась обучить Полли псалмам взамен сочных словес попугаевой молодости.

Наклонив голову набок, Полли поизучал Адама, аккуратно почесал коготком себе перья у клюва.

— Отчаливай, подонок, — произнес он равнодушно.

Лиза нахмурилась.

— Полли, — одернула она попугая. — Ты невежлив.

— Сукин сын! — не унимался Полли.

Лиза сделала вид, что не слышит. Протянула Адаму свою крохотную ручку.

— Рада вас видеть, мистер Траск. Садитесь, пожалуйста.

— Я проходил тут мимо, и захотелось выразить соболезнование.

— Мы получили ваши цветы. — Каждый букет помнит Лиза, а ведь столько уже времени прошло с похорон. Адам послал тогда красивый венок иммортелей.

— Трудно вам, должно быть, перестроить свою жизнь…

Глаза у Лизы налились слезами, но она тотчас же строго сжала губки, превозмогая слабость.

— Не хочу бередить ваше горе, — говорил Адам. — Но, признаться, не хватает мне Самюэла.

Лиза отвернулась, спросила:

— Как дела у вас на ранчо?

— Нынешний год хорошо. Много дождей. Травы стоят уже высокие.

— Том мне писал, — сказала Лиза.

— Заткни пасть, — сказал попугай, и Лиза нахмурила на него брови, как, бывало, на ребенка-неслуха.

— Вы в Салинасе по делу, мистер Траск?

— Да.

— Он сел на плетеный стул, и стул скрипнул под его тяжестью. — Хочу переселиться сюда. Думается, мальчикам здесь будет лучше. Им на ранчо скучно.

— Мы никогда на ранчо не скучали, — сурово сказала Лиза.

— Здесь, подумалось мне, школы лучше. Близнецы мои здесь большему научатся.

— Моя дочь Оливия работала учительницей в Пичтри, в Плито и в Биг-Сер, — возразила Лиза тоном, говорившим ясней ясного, что искать каких-то лучших школ, чем эти, бессмысленно. Адам потеплел сердцем при виде такой железкой верности родному гнезду.

— Да просто мне подумалось, — проговорил он.

— Сельские дети крепче и успешливей, — молвила она непререкаемо, готовая подкрепить этот закон примером собственных сыновей. И, сосредоточась затем на Адаме: Присматриваете, значит, дом в Салинасе?

— Пожалуй, что так.

— Сходите к моей дочке Десси. Она хочет вернуться на ранчо, к Тому. У нее славный домик тут на проспекте, рядом с булочной Рейно.

— Обязательно схожу, — сказал Адам. — Ну, мне пора. Я рад, что вам здесь хорошо.

— Спасибо, — сказала она. — Да, мне здесь уютно.

Адам шел уже к двери, когда она спросила:

— Мистер Траск, а вам случается видеться с моим сыном Томом?

— Да нет, не случается. Я ведь сижу сиднем на ранчо.

— Вы бы съездили, проведали его, — сказала она торопливо. — Мне кажется, он скучает там один. — И смолкла, точно ужаснувшись своей несдержанности.

— Съезжу. Непременно съезжу. До свиданья, мэм.

Закрывая дверь, он услышал голос попугая: «Заткнись, падаль». И голос Лизы; «Полли, если не перестанешь сквернословить, я задам тебе трепку».

Не беспокоя Оливию, Адам вышел на вечерний тротуар, направился к Главной улице. Рядом с французской булочной Рейно, за деревьями садика, он увидел дом Десси. Двор так зарос высокой бирючиной, что дом почти скрыт от прохожих. Аккуратная табличка пришуруплена к калитке: «Десси Гамильтон, дамское платье».

На углу Главной и Центрального — «Мясные деликатесы Сан-Франциско», окнами и на улицу, и на проспект. Адам завернул туда поесть. За угловым столиком — Уилл Гамильтон, расправляется с отбивной.

— Садитесь ко мне, — пригласил он Адама. — По делам приехали?

— Да, — сказал Адам. — И матушку вашу навестил.

Уилл положил вилку, сказал:

— Я всего на часок. Не зашел к ней, чтоб не волновать. А сестра моя, Оливия, подняла бы переполох в доме, закатила бы мне грандиозный обед. Просто не хочу их беспокоить. И притом мне надо сейчас же обратно. Закажите отбивную. Они здесь хорошие. Ну, как, на ваш взгляд, мама?

— Очень стойкая она женщина, — сказал Адам. Я чем дальше, тем сильнее восхищаюсь ею.

— Это верно, стойкая. Как она сумела выстоять со всеми нами и с отцом, не знаю.

— Отбивную, зажарить средне, — сказал Адам официанту.

— С картофелем?

— Нет… Или ладно, поджарьте ломтиками… Вашу матушку беспокоит Том. У него все в порядке?

Уилл обрезал оторочку жира, сдвинул ножом на край тарелки.

— Мать не зря беспокоится, — сказал Уилл. — Что-то с ним неладно. Супится, как надгробный памятник.

— У него была крепкая связь с отцом.

— Слишком уж крепкая, — сказал Уилл. — Сверх всякой меры. Никак не может Том обрезать эту пуповину. В некоторых отношениях он как большой младенец.