Мартин Кукучин - Дом под горой

Доктор, как младший по годам и по чину, первым подошел к чаше со святой водой и, обмакнув пальцы, подал святой воды по ранжиру первому — бургомистру, потом асессорам. Прикоснувшись пальцами к мокрым пальцам доктора, те небрежно перекрестились. Старушки сокрушенно смотрят, как господа щеголяют друг перед другом подчеркнутой учтивостью. Старый Гигало, нищий на паперти, бормочет в седые усы:

— Господам во всем послабление… Даже в святой воде ручку омочить не изволят. А в чистилище попадет — бедняк его за кукурузную похлебку отмолит. Сам-то господин, своими силами, нипочем из чистилища не выберется… Ох, господи ты наш милостивый, святой заступник мой, Рох…

Матия и Катица тоже в толпе перед церковью. Сам бургомистр заметил их, проходя мимо, шепнул доктору:

— А миленькие эти Берачки, правда? Прямо кровь с молоком!

Доктор только губы надул и пыхнул через нос; получился звук вроде «гумм!» — известная привычка доктора, когда ему что-нибудь необыкновенно по душе: например, аппетитная рыба на блюде.

Подошел вместе с другими молодыми господами шьор Зандоме [21] От имени «Иван Динко», на венецианском диалекте — Зан Доменик. Гулянович, недавно женившийся: делать смотр тежацким девушкам и женщинам. Не отказался от этого обычая шьор Зандоме даже сейчас, когда уже благополучно бросил якорь в гавани супружества.

— Кого я вижу — Претурши! — вскричал он, приятно пораженный. — Давно прибыли?

— Вчера, — ответила Матия.

— До чего же похорошели! — с удовольствием добавил молодожен.

Матия вспыхнула — комплимент ее обрадовал. В смущении едва пробормотала обычную формулу благодарности вежливому господину. А Катица только поджала губки, строптиво тряхнула головой и отвернулась. Тем не менее и ее глазки загорелись удовлетворением, что ее заметили господа.

Слева от алтаря — скамья для городских чинов; сегодня на ней, праздника ради, расстелили пестрый ковер. На нее-то и уселись бургомистр со своими асессорами. Ближе к входу, с той и с другой стороны — стулья для певчих, или, как их тут называют, кантадуров. Не во всех здешних храмах найдешь орган, зато певцы везде прекрасные. Главный среди них — мештре [22] От итал. «маэстро». Иве: такой у него чистый и сильный голос, что царит он надо всеми прочими голосами. А чтоб стал голос еще чище, не забывает мештре Иве в подобных случаях хорошенько прополоскать горло.

Сегодня и места для певчих заполнены: много набилось тут добровольцев. Но мештре Иве — вообще-то он сапожник — человек очень серьезный, строгий даже; он мечет грозный взгляд на всякого, кто вдруг забежит вперед или неуместным образом возвысит голос.

В храме яблоку негде упасть; впереди мужская, сзади — женская публика. Даже в проходах меж скамей преклонили колени на твердых плитах пола богомольные бабенки. Ярко освещены хоры и ступени, ведущие на хоры и дальше, к колоколам, веревки от которых свисают внутрь церкви.

Началась литургия — перед главным алтарем, где стоит изваяние патронессы храма, раскрашенное и отягощенное праздника ради всевозможными украшениями, дарами набожных душ. На голове матери и на головке сына — венцы чистого золота, они ослепительно сияют в солнечном свете, падающем через окно позади алтаря. И к этому сиянию устремлены взоры сотен и сотен глаз, полных одушевления и внутреннего жара, доверия и надежды в ожидании милостей от царицы небесной…

На самой низкой ноте, какая только доступна его звучному тенору, мештре Иве вывел: «Кирие… кирие элейсон!» [23] Господи… господи, помилуй! (греч.) И его колокольный глас потянул за собой целое половодье голосов, мужских и женских, сквозь которые звонко пробиваются ясные сопрано детей и девушек.

Полдень миновал; над нашим развеселившимся городком разлился африканский зной. Тени почти нигде не осталось, даже под самыми стенами домов. Всюду проникает солнце, раскаленное, немилосердное, жаждущее высосать последние капли влаги из иссохшей, измученной матери-земли.

И все же никому не приходит на ум «прилечь на часок», как того требует человеческая природа в такую жарищу да еще после такого обеда, как сегодня. Руки-ноги наливаются свинцовой тяжестью, веки слипаются, сладкий сон дурманит, а ты маешься, напрягая все силы, чтоб держать глаза открытыми. Глаза неподвижно таращатся в пространство, туман какой-то клубится перед ними, размывая очертания всех предметов. И ничего тебе не остается, как только покориться, с тяжким вздохом пасть в объятия столь сладостной дремы…

Но сегодня — кто станет сегодня спать! Едва встав из-за стола, выпив чашечку черного кофе, всяк стряхнет с себя сонную одурь и — на площадь! Весь город высыпал сюда, толпа кишит перед палатками, люди покупают, торгуются, продавцы бессовестно запрашивают, не глядя ни на что… Какая тут дрема! Куда девалась усталость! Все — веселы, бодры, оживленны.

Около четырех часов колокольный звон положил конец этой суете. Площадь мигом пустеет, все живое снова набилось в церковь, а кому внутри не хватило места, обступили паперть густой толпой. После недолгой вечерней службы выстраивается процессия. Повалила из храма толпа, волнуется, мечется, наконец, образуется кое-какой порядок. Самое трудное — двинуться с места. Впереди школьники с хоругвью, за ними мальчики постарше, бесконечной лентой, попарно, у каждого в руке свеча, желтые огоньки их еле заметны в ослепительных лучах солнца. Следом за мальчиками потянулись юноши со свечами уже просто огромными, с факелами и пестрыми лампионами в руках, а там несут хоругви, они свисают подвижно, ибо в этой раскаленной тишине — ни дуновения. За хоругвями шагают кантадуры во главе с мештре Иве, протяжно и громогласно выводят монотонные псалмы, и звуки их голосов гулко отдаются от стен домов, чтобы тотчас заглохнуть в знойной тишине. За певчими четыре молодых человека в белых стихарях несут на плечах изваяние девы Марии, снятое с главного алтаря. Богоматерь величественно восседает на позолоченном троне, держа на коленях улыбающееся дитя. Чистого золота венцы сияют на головах матери и сына, который раскинул толстенькие ручки, как бы в восторге от того, что выбрался из хмурой алтарной ниши на яркое солнышко. Златотканые одежды спадают живописными складками с плеч изваяния, украшения и драгоценные камни сверкают, переливаются, слепя глаза.

Следом за священниками — а их целая кучка, в ней выделяется наш дон Роко в праздничной ризе, — за священниками, в гордом одиночестве, вышагивает шьор Илия Зоркович; он в черном костюме, в одной руке он держит свой котелок, в другой — черную трость с массивным серебряным набалдашником. Шьор Илия шествует медленно, важно, не глядя по сторонам, в полном сознании собственной значимости, возвышающей его над всеми прочими: он «прешид», сиречь председатель церковного совета, куратор, то есть управляющий церковным имуществом. На нем одном лежит бремя ответственности за все, что делается или не делается в полях и виноградниках, принадлежащих церкви, за вино в церковных подвалах до самого момента продажи. Он же отвечает за все, что находится в самой церкви, в том числе и за свечи, а их вон сколько расходуется за год! К тому же шьор Илия — управитель самой святой патронессы города, ему вверены ее украшения, драгоценные камни, серьги, цепочки, браслеты, перстни, которые сегодня сверкают на изображении девы Марии, а в обычные дни хранятся в прочном ларце, окованном железом и стоящем в собственном доме шьора Зорковича. Большая на нем ответственность, много кладет он труда и забот, зато же и воздаяние велико. Во время всех крестных ходов за ним сохраняется вот это особое место, и он шествует непосредственно за балдахином, перед глазами всех, друзей и недругов, доброжелателей и завистников. Как же не подниматься его груди от самодовольства и гордости, как не вышагивать ему с достойной важностью?