Мартин Кукучин - Дом под горой

За прешидом Илией Зорковичем следует бургомистр в окружении асессоров. Он тоже ступает важно, да куда там — далеко ему до прешида. После городских чинов процессия прерывается — отдельно от мужчин, сохраняя расстояние в пять-шесть шагов, идут женщины. А по обеим сторонам статуи божьей матери и группы священников движется, четко отбивая шаг, почетный караул — местные ополченцы с ружьями на плече.

Великолепная процессия! А тут еще непрестанный, неотступный звон во все колокола: звон узорный, ликующий, трепетный… Этот трепет достигается следующим образом: звонарь держит язык колокола в руке и, ударив, трясет его.

Задолго, за много недель ждут люди процессию и участвуют в ней все, кто в силах передвигать ноги — и дряхлые старики, едва ползающие, и дети, только научившиеся ходить. Грудных младенцев матери несут на руках, чтоб и они тут были. Увидишь в процессии и всех без исключения иногородних гостей. Многие из них для того и пустились в дальний путь, чтоб пройти в процессии во славу божьей матери; тот просил у нее здоровья — и получил, другой еще какую-нибудь милость… Не удивительно, что по роскоши и многолюдству крестного хода судят и о самой фьере — удалась ли; а это очень важный вопрос. Любой горожанин будет похваляться перед чужими, если слава о крестном ходе в его городе разнесется далеко.

Процессия медленно движется по площади, по недлинной улице и выползает за город, к тому месту, где на каменном цоколе стоит посреди равнины распятие. Оттуда, по променаду, возвращается в город, углубляясь в тесные улочки с глухими каменными заборами и невысокими, одноэтажными домишками. Улицы не только чисто подметены, но и посыпаны белым песком. Балконы домов получше превращены в целые кущи благоухающих цветов, из окон и с перил свешиваются пестрые покрывала и полосы ткани. Приукрасились и тежацкие домишки. Тут низенькая крыша уставлена горшками с резедой и гвоздиками; там, где есть девица на выданье, она разложила на крыше или на ограде все свое приданое.

Дети впереди процессии давно вступили в эти тесные улочки, когда от церкви только еще тронулась группа шьоры Андрианы. Элегантные барышни, как всегда, идут в хвосте. Быть может, оттого, что они далеко от девы Марии, они и позабыли, зачем, собственно, явились сюда. В то время как вокруг статуи раздается протяжное пение кантадуров, а над толпой простых людей шелестят тихие слова молитв, барышни ведут светские разговоры — правда, шепотом — и хихикают, строят глазки в сторону балкона Читаоницы, на котором стоят несколько молодых господ, наблюдающих за красочным зрелищем. Тут следует упомянуть, что редкая барышня носит шляпку: у большинства из них на голове черное покрывало, живописно спускающееся по груди. И зонтиков от солнца нет у них — только веера, из-под которых так ловко можно стрельнуть глазком и туда, и сюда, и вверх, к окнам…

Торговцы оставались у своих палаток, но когда процессия приблизилась, они бухнулись на колени и начали покаянно бить себя в грудь, взывая к милости божьей матери.

Колокола звонят, заливаются, вздымается пыль — особенно густая из-под ног женской толпы, — за городом грохают залпы мортир, и после каждого залпа шьор Илия Зоркович завязывает узелок на шнурке, который держит в руках: это для контроля, чтоб молодцы не разворовали порох, не отправились бы завтра стрелять зайцев и куропаток.

И на все это милостиво взирает с высоты своего трона матерь божия, а сын словно в удивлении раскинул толстенькие ручки и улыбается. А солнце жарит сверху, почти над самыми головами, и темно-голубое небо простерлось, словно задумалось над пестротою мира…

Кончился крестный ход; у церкви собрались девушки, и среди них Матия с Катицей; раскраснелись все, распарились от долгой ходьбы по солнцепеку.

— Что ж ты жениха не привела? — упрекнула Матию подружка Лоде. — Пускай бы мы посмотрели, что за человек… Или боишься — отобьем?

Катица, надув губки, подумала: «Было бы чего отбивать, тоже мне сокровище!» Но ничего не сказала, не желая конфузить сестру перед «деревенскими».

— Да некогда ему, особенно летом, — ответила Матия. — Сами знаете, летом-то больше всего строят…

— Гм… Странно как хлеб зарабатывает… — пробормотала Доре.

— Лишь бы белый был! — возразила другая девушка.

— Так что, девушки, пойдем на танцы? — спросила Ане.

— Спрашиваешь!

— Тогда побежали переодеваться! — воскликнула Лоде и, обращаясь к Берачкам, добавила: — Вы, конечно, придете?

— Катице можно, — отозвалась Матия. — А мне не подобает, коли его тут нет.

— Вот еще! Да кто ж ему скажет, что ты на танцах была? И вообще, разве ты не дома?

— Да, но все-таки неудобно как-то…

— Вижу — без милого плохо, а с милым-то и того хуже! — рассмеялась Ане.

— Да еще с таким, кто со строительных лесов не слезает, — подхихикнула Доре. — Такой, видно, и танцевать не научился!

— А где будут танцы? — спросила Катица.

— У Бобицы, душенька! Или забыла? Бедненькая!..

Катица дернула плечом и отвернулась. Лицо горит, словно огнем опалено… Однако промолчала, и намек, как был брошен, так и отзвучал: мало кто обратил на него внимание.

Матия с Катицей пошли переодеваться. У Матии платье, какое она носила еще до того, как уехала служить. У Катицы все по моде. Рукава пышно взбиты у плеч, на шее, на груди — кисейное облачко. С голубоватым лифом хорошо гармонирует гладкая светлая юбка. На запястьях у Катицы сверкают браслеты, в ушах сережки.

— Красиво-то как! — восхищается старая Ера, поворачивая дочь во все стороны. — Глянь, и веер — да на цепочке!

Барица тоже осматривает золовку — и вздохнулось ей. Видно, вспомнились времена, когда и она ходила на танцы, полная надежд, розовых представлений, ожидания… Даже Мате глаз не оторвет от своей младшенькой. Что за пестрая птаха вылетела из претуровского гнезда! Но лоб его хмурится, сверлит вопрос: что-то из девки выйдет? Хуже всего, что чем больше ломает себе голову Мате, тем труднее ему представить себе рамку, в которую можно было бы вправить эту яркую картинку… Вот Матия — о, Матия совсем другое дело! Не так привлекательна, правда, — зато нет в ней ничего неясного…

— Глянь-ка, Мате, глянь! — в восторге восклицает Ера. — Что скажешь, дочка-то, а?

— Я в этом не разбираюсь… Но будь моя воля — лучше б ей нарядиться по-нашему…

Заметив, что его слова огорчили, обидели женщин, он покачал головой, сам уже начиная раздражаться.

— Все это облака, дым — дунь, улетит. Ни смысла, ни сути. Ну, что это? — Он осторожно, двумя пальцами, приподнял пышный рукав. — Здесь широк не в меру, внизу тесен, — того и гляди, лопнет: не рукав, а окорок какой-то.

У Катицы язык чешется сказать, дернув плечиком: «Оставьте меня, кому какое дело!» Но превозмогла себя, подавила в себе гнев и возмущение. Однако с выражением глаз совладать она не в силах: сверкнула в них молния обиды, готовы брызнуть слезы.