Бана - Кадамбари

Иногда он вместе с женами гарема купался в продолговатых прудах, расположенных рядом с дворцом: гирлянда волн белела от сандаловой пудры с их грудей; красный лак с их ног, на которых звенели, скользя, браслеты, прилипал к оперенью гусей; вода, пестревшая разнообразием цветов, выпавших из женских кудрей, была усеяна лепестками лилий, украшавших их уши, устлана пыльцой со сломанных лотосов, покрыта клочьями пены, взбитой частыми взмахами их рук, сверкала брызгами, поднятыми шлепками их круглых ягодиц.

Иногда он обманывал своих возлюбленных, уклоняясь от свиданий с ними, и они, в обиде нахмурив брови, руками, по которым скользили, звеня, браслеты, опутывали его ноги цветочными стеблями и били его пучками травы, озаренными блеском их ногтей. Иногда, с упоением вкушая вино из женских уст, он расцветал в улыбке, как расцветает дерево бакула {141} 141 …как расцветает дерево бакула ‹…› как розовеет ‹…› ашока… — По народному поверью, цветы на бакуле появляются после того, как девушка опрыснет ее вином изо рта, а на ашоке — когда она ударит ее ногою. , когда девушки изо рта опрыскивают его вином. Иногда под ударами женских ног в нем вспыхивала страсть и кожа розовела от прихлынувшей крови, подобно тому как розовеет гроздьями цветов ашока, когда девушки пинают ее ногами. Иногда, весь белый от сандаловой мази, с ярким, трепещущим от ветра венком на шее, он наслаждался вином, как Баларама {142} 142 …как Баларама… — См. примеч. 98. , чье тело бело и украшено цветочной гирляндой. Иногда, заложив за ухо ветку с листьями, свисающими на его разрумянившиеся от вина щеки, он с веселым возгласом уходил в благоухающий цветами лес, подобно тому как удаляется туда опьяневший от страсти слон, издавая трубный рев и хлопая ушами. Иногда он отдыхал на лужайке, поросшей лотосами, и всем сердцем внимал перезвону драгоценных браслетов, как отдыхает, издавая звонкие крики, царственный гусь в лотосовом озере. Иногда он бродил по холмам с гирляндой из цветов бакулы на шее, как бродит лев, обросший густой гривой. Иногда он блуждал в чащобе лиан, ощетинившихся распустившимися почками, как блуждает среди цветов шмель. Иногда, закутавшись в черный плащ, он крался вечером на свидание к возлюбленной, как крадется месяц по темному небу. Иногда в компании нескольких друзей он внимал игре женщин гарема на лютнях, флейтах и бубнах, и звуки музыки разносились по внутренним покоям дворца, где на окнах были распахнуты золотые ставни, а в нишах гнездились голуби, словно бы выкрашенные в серый цвет дымком от постоянных возжиганий алоэ. К чему много слов! Всем, что только приятно и желанно, что не идет вразрез с добродетелью ни теперь, ни в будущем, — всем он наслаждался, сохраняя сердце невозмутимым; наслаждался не из приверженности к удовольствиям, а потому, что полностью выполнил свой царский долг. Ибо для царя, выполнившего свой долг и сделавшего свой народ счастливым, плотские радости — драгоценные украшения жизни; для всех же иных они постыдны. И все-таки из любви к своим подданным Тарапида время от времени показывался на людях и, когда это требовалось, поднимался на трон.

Шуканаса же в силу своей мудрости как бы играючи нес великое бремя царской власти. Он вершил дела государства, как вершил бы их сам царь, и удвоил преданность его подданных. Его так же, как Тарапиду, чтили вассальные государи, и, когда они приветствовали его низкими поклонами, трепетала сеть лучей от драгоценных камней в их коронах, зала царского совета увлажнялась каплями нектара с их цветочных венков, а браслеты на их руках вплотную прижимались к золотым серьгам в их ушах. А когда он выступал в поход, цоканье копыт его конницы оглушало десять направлений света, горы рушились от тяжкой поступи его войска, земля чернела от мускуса, льющегося из висков грозных боевых слонов, реки становились серыми от клубов поднятой пыли. От топота ног воинов лопались барабанные перепонки, вся округа гремела от грома победных криков, тысячи реющих в воздухе белых опахал заслоняли небо, и свет солнца меркнул, скрытый за золотыми зонтами царей, составляющих его свиту.

Царь Тарапида, возложив бремя власти на своего министра и сам предавшись утехам юности, со временем познал все доступные человеку радости. Все, кроме одной: радости увидеть собственного сына. Жены его гарема, хотя и вкушали вместе с ним все его удовольствия, походили на заросли кустарника — с цветами, но без плодов. И по мере того как уходила молодость, царь все больше и больше печалился, что он бездетен и заветное его желание не сбывается. Его сердце пресытилось плотскими усладами. Окруженный тысячами царей, он чувствовал себя одиноким, зрячий — казался себе слепым и, будучи опорой мира, — сам себе не имел опоры.

Как лунный камень в копне волос Хары, как блеск камня каустубхи на груди Вишну, как драгоценный камень в капюшоне Шеши, как гирлянда цветов на шее держателя палицы Баларамы, как берег для океана, следы мускуса для слона — хранителя мира, лиана для могучего дерева, цветение деревьев для весны, свет для луны, лотос для пруда, звезды для неба, стая гусей для озера Манаса, сандаловая роща для гор Малая — так лучшим украшением для царя была первая из жен его гарема, царица Виласавати, которая вызывала восхищение во всех трех мирах и казалась средоточием женской прелести.

Однажды, войдя в покои царицы, царь застал ее сжавшейся в комок на кушетке; она подпирала ладонью левой руки свое лицо-лотос, сняла с себя все украшения и осталась с непричесанными и спутанными волосами в одном шелковом платье, мокром от беспрерывно льющихся слез. Поодаль с грустными, озабоченными лицами молча толпились слуги, вокруг стояли женщины свиты, не отрывавшие от нее опечаленных взглядов, а рядом с ней — старшие жены гарема, пытавшиеся ее утешить. Она хотела встать навстречу царю, но он усадил ее обратно на кушетку, сам сел подле нее и, желая узнать, чем вызваны ее слезы, которые он стер ладонью с ее щек, встревоженно спросил: «Царица, отчего ты плачешь беззвучно и горько, приняв на одну себя тяжесть своей печали? Капли слез словно бы связывают твои ресницы в жемчужные нити. Отчего, тонкостанная, не надела ты своих украшений? Почему не покрыла свои ноги красным лаком и не стала похожей на солнце, озаряющее розовым светом бутоны лотосов? Зачем не скользят по твоим ногам-лотосам драгоценные браслеты, будто белые гуси по озеру бога любви с цветочным луком? По какой причине безмолвствует твой стан, лишенный звонкозвучного пояса? Почему на груди твоей нет орнамента темной пасты, похожего на знак лани на полной луне? По какой причине твоя тонкая шея, о широкобедрая, не украшена ожерельем, подобным потоку Ганги, струящейся рядом с месяцем в волосах Шивы? Зачем понапрасну вянут твои щеки, красавица, на которых узоры шафрана смыты ручьями слез? Отчего единственным украшением для твоих ушей, похожих на лотосы, стала твоя ладонь с ее нежными пальцами-лепестками? По какой причине, высокочтимая, вместо тилаки, нанесенной желтой мазью, на твой лоб легли эти спутанные пряди? Кудри твоих волос, не убранные цветами, черные, как сгустки тьмы в первую стражу ночи, терзают мой взор. Сжалься, царица! Поведай мне причину твоей скорби. Твои протяжные вздохи, от которых колышется платье на твоей груди, приводят в трепет мое любящее сердце, точно красный листок на ветке. Я в чем-то провинился? Или кто-то из твоих слуг? Как ни стараюсь припомнить, клянусь тебе, не знаю за собой и малой вины. Ибо ты для меня — и жизнь и царство. Так расскажи же, прекрасная, в чем твое горе!»