Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

— Видишь?

— Ну.

— Так вот. Это секрет силачки. Я спер его и теперь тоже буду поднимать зубами семьдесят кило.

— Как это?

— Слушай, она велела мне вычистить ее лохматое платье, я и пошел за ним, но сперва заглянул в дырку; вижу, она там стоит в одной коротенькой, до коленей, рубашке. Войти неловко, а в дырку гляжу. Смотрю, она вытаскивает из чемоданчика, с которым утром приехала, коробочку как для пилюль и щетку, и ну тереть себе зубы, трет и трет, трет и трет, долго терла. Я приметил, куда она потом все это положила, а когда принес платье, спрятал себе в карман.

— Ладно, вытаскивай.

— Вот, гляди.

— Ну, удивил! Это же зубной порошок со щеткой, чтобы чистить зубы!

— Что?!

— То, что слышишь. От этого тебе сил не прибавится. У моей хозяйки на заводе точно такой же порошок и щетка, чтобы чистить зубы.

— Иди ты к черту!

— Да говорю же тебе, дурья башка, этими вещами пользуются культурные люди, чтобы чистить себе зубы. Моя хозяйка донья Карола, она как циркачка! У нее все это есть. И она тоже чистит зубы. Ей эти штуки вместе с душистым мылом и хиной из Гаваны присылают.

Но, поскольку Баракутей все еще сомневается, сжимая коробочку в руке, Мигель решительным жестом вынимает ее и безапелляционно заявляет:

— Гляди. Тут даже напечатано «Зубной». Той же марки, что и у моей хозяйки.

Перевела Н. Булгакова.

Да, этого человека я где-то уже встречал. Одутловатое лицо, худощавая рука, мелькнувшая на алом бархате ложи, настойчиво, хотя и тщетно, вызывали из тайников моей памяти забытый образ. Яркая, вульгарная блондинка — тип дорогой содержанки, который так часто встречается в больших городах, — сидела позади него, то и дело хватаясь за вырез платья, словно проверяя, не украли ли у нее чудесный жемчуг телесно-розового цвета, привлекавший к себе любопытные, завистливые взоры всей публики.

В оркестре загремел гнев Вотана; видимо, обратив на это внимание своей дамы, мужчина заговорил с ней, и тут из глубин памяти сразу всплыла знакомая фигура: звуки голоса помогли больше, нежели черты лица и даже незабываемый блеск жемчужины.

Теперь я вспомнил, кто он!

Странно, что я мог его забыть… Как из котла, клубясь, вырывается пар, передо мной встал его образ: причудливая манера говорить, многословная и уклончивая; визитная карточка, невесть зачем хранимая годами в бумажнике и вся пожелтевшая… Между моим воображением и слухом теперь воздвиглась незримая преграда, и я уже не слушал музыки; публика в зале расплылась мутным пятном, рассыпались в прах гранитные валы Брунгильды, и перед мысленным моим взором возникла широкая река Магдалена, тропические заросли берегов, кишащие крокодилами, порт Гонда, тупоносый пароходик, изможденные лица креолов, сытые физиономии англичан и тот уголок палубы, где вечерами мы обычно собирались поболтать… послушать этого человека.

Я возвращался тогда из Франции, удостоенный места второго секретаря посольства в Боготе после двух лет безупречного ничегонеделанья, и уже начал постигать три великие тайны дипломатического искусства: изображать неведение, многозначительно улыбаться и хранить молчание. С первых же дней этот человек завладел вниманием всех пассажиров, и даже тем из нас, кто много путешествовал, вдруг показалось, что они весь свой век прожили затворниками. Поначалу мы даже принимали его за одного из тех хвастунишек, которые, подобно детям, не в силах совладать с собственной фантазией; но вскоре поняли, что каждое его слово — сущая правда. Армянин, турок или индус — на этот счет мнения расходились, — он знал весь земной шар как свои пять пальцев. Везде он побывал — от Индийского океана и Красного моря до холодных озер Северной Америки, от бухты Аго до отдаленнейших островов Океании. Исколесив Колумбию, где задержался в городах Коскуэс и Мусо, скупая изумруды, он направлялся из Дарьенского залива на Атлантическое побережье к ловцам жемчуга Карибского моря, а оттуда в Париж — отдохнуть неделю-другую, чтобы затем предпринять новое путешествие на Цейлон. Его жизнь протекала среди блеска и нищеты торговцев драгоценностями. На службе у одного из арабов, прибравших к рукам добычу жемчуга в Персидском заливе, он прошел суровую школу, наблюдая, как прыгают за борт парусников ловцы — нагишом, не имея иного снаряжения, кроме костяного зажима для ноздрей, напальчника, чтобы не пораниться, хватаясь за острые выступы скал, кинжала в зубах да плетенки с камнем вместо балласта; они ныряют на глубину до двадцати футов, подвергаясь опасности наткнуться на меч-рыбу и уж, во всяком случае, через несколько лет такой работы ослепнуть, оглохнуть и безвременно умереть от неизлечимых язв или от чахотки. Вместе с этой голью он раз в сутки ел рис и финики, а в дни ловли довольствовался глотком кофе. Мало кто умел хранить жемчужины так, как он, чтобы они не теряли блеска; мало кто так изучил все их секреты и всегда угадывал, не скрывается ли за первым слоем, если соскоблить его, другой, более чистый. Через его руки прошли все жемчужины этого региона, и он на глаз устанавливал их вес, а затем, в зависимости от формы, размера и блеска, назначал им цену.

Когда мы слушали его рассказы о способах подкрашивать жемчужины, усиливать их блеск коллодием, о «блистерах» [5] Блистер (от англ. blister) — волдырь, раковина (в металле). , которые в ходу у жителей островов Гоу-Чеу Фу и Май-Куо, о том, как на Цейлоне некий мистер Соломон додумался просвечивать жемчуг рентгеном; когда мы смеялись над забавными историями из книги старинного ювелира Ансельма Боэция де Боот, с которой наш приятель никогда не расставался; или когда, разинув рот, внимали легендам о прославленных жемчужинах, начиная с ожерелья таитянской королевы из династии Помаре́ и кончая прекраснейшим убором на Балу жемчуга в Вашингтоне (рассказчик не забывал также упомянуть о драгоценностях Клеопатры, Пиригрины, Филиппа IV, Екатерины Медичи, папы Льва X, шаха Зефи, о жемчужине, полученной Сулейманом Великолепным в дар от Венецианской республики, о ее сопернице из коллекции Хоупа, и так без конца), — когда мы слушали все это, перед нами словно открывался сказочный, волшебный мир… «Богат был баснословно» — таким неизменным рефреном сопровождалось его длинное фантастическое повествование, завораживающее повествование, от которого даже у людей видавших виды возникало ощущение, что они прожили жизнь серую и скучную.

Пока шла опера, я из партера два-три раза окинул взглядом ложу. Я заметил, что глаза моего знакомца утратили прежний юношеский блеск и в них уже не мелькали жадные искорки, как бывало; печать жизни, полной двусмысленных приключений, исчезла с его лица. Он располнел, обрюзг; эти пятнадцать лет, видно, порядком его потрепали.