Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Он щелкнул зажигалкой и, когда язычок пламени затрепетал, взял из сахарницы серебряные щипцы. Его невозмутимый вид воскресил в моей душе подозрение, не мистификатор ли передо мной, один из тех, кто, подобно детям, не в силах совладать с собственной фантазией, и я не стал вмешиваться. Когда я взглянул на искаженное лицо моего собеседника, в его глазах стояли слезы; ослепительный огонек вспыхнул между двумя серебряными тисками, ширясь с неумолимой силой. Я хотел отвратить неотвратимое, но рука мне не повиновалась. Безмолвно наблюдали мы оба, как голубоватое пламя перешло в розовое сияние, словно, уходя в небытие, жемчужина победила ночь, став зарей восходящего дня.

Что-то сверхъестественное потрясло мою душу, и в прозрачном дыме, поднявшемся из пламени, мне почудилась страстная мольба того, кто так долго мечтал спасти своего отца от вечной кары… Наваждение исчезло вместе с сиянием жемчужины. В мозгу снова шевельнулась мысль, что я обманут ярмарочным фокусником.

Видя, что мой собеседник поднялся, я тоже встал.

— Поклянетесь ни одной живой душе не рассказывать о том, что вы слышали и видели в этот вечер? — спросил он.

— А нужны ли клятвы? — возразил я, стараясь придать своим словам оттенок иронии.

Но он, не уступая, словно клещами сжал мое плечо и голосом, искаженным от сдавленной ярости, повторил:

— Клянитесь вашими богами или богом!.. Клянитесь!

— Клянусь, — наконец пробормотал я.

Я поклялся, когда увидел, как судорожно сжала его правая рука десертный нож: вот так же, верно, сжала она кинжал в ту страшную ночь, близ пустынного залива, где своим волшебным сном спали жемчужины.

Мы вышли из ресторана, и он тотчас простился со мной:

— Счастливого пути.

— Прощайте.

Он действительно почти не пил, но, когда я оглянулся посмотреть, не скрылся ли он уже за углом, мне показалось, что он шатается. Как поражен был бы весь свет, укажи я здесь его имя… Но нет! Скрыть имя героя, дабы шире распространить подозрение, будет, пожалуй, лучше и не так уж несправедливо. Я устою против соблазна скандальной славы и больше ничего не скажу. Первая заповедь дипломата — хранить молчание.

Перевела М. Абезгауз.

Зажги фонарь своего воображения и мысленно следуй за мной. Я хочу, чтобы ты еще раз заглянул при этом свете в щелочку и посмотрел, как живут на Кубе батраки. Я, Маркос Антилья, пасынок своей родины, обладающий всеми достоинствами и недостатками чистокровного креола, намерен рассказать тебе историйку про кубинские сахарные плантации. Ты хочешь знать, что это за штука? Сейчас я тебе объясню. Что бы ни говорили ученые, а в моем представлении сахарные плантации неразрывно связаны с колонизацией, с торговлей рабами, с дешевым трудом, со знойным солнцем и с иностранным капиталом… Да не гляди ты на меня, парень, с видом побитой собаки! Я еще рта не успел раскрыть, а ты уж загрустил: ведь это всего-навсего одна из тех историй, которые рассказывают дорогой, чтоб не скучно было идти.

Ну, так вот, однажды я сказал моему приятелю:

— Сегодня ночью ради нашего спасения явился в мир господь Иисус Христос. Родился он у пастухов, в зарослях сахарного тростника, куда более мрачных, чем наш барак. Исполним же и мы волю божью и отпразднуем на своей земле рождество Христово: за неимением Вифлеемской звезды повесим на самую высокую балку фонарь, а за неимением волхвов, — продолжал я балагурить, — пригласим почетных гостей — управляющего мистера Нортона, его секретаря Рохелио Риваса Сото де Касамайор и нашего несравненного Фико Ларрачею, арендатора, и споем:

В нашем бараке помещалось двадцать пять молодцов: один из Пуэрто-Рико, двое из Доминиканской Республики, сколько-то с Ямайки, остальные — кубинцы. Один из нас, кубинцев, тот, что родом из Пинар-дель-Рио, славился уменьем раздобывать и жарить свиней и козлят. И так это ловко у него получалось, что ни хозяин отбившихся от стада животных, ни левая рука самого пинареньо не знали, что делает его правая рука. Еще должен тебе сказать, что самым близким мне человеком по койке и по убеждениям был один испанец. Прежде он работал в бискайских рудниках, а потом его, как былинку ветром, занесло на сахарные плантации Больших Антильских островов. Звали эту «былинку» Мануэль Эрдоса, и не вбей он себе в голову, что надо навести порядок и в Испании, и во всем мире, был бы он теперь алькальдом где-нибудь в Бильбао. Такова в кратких чертах история и таков образ мыслей моего однокашника.

В тот день, как всегда, зеленый тростник выглядывал из-за бараков и смотрел на море: не плывут ли из Северной Америки новые галеоны. Солнце метало в нас стрелы своих отвесных лучей, и от них нестерпимо жгло спину, на лбу выступали крупные капли пота, на ножах, которыми мы рубили сахарный тростник, вспыхивали ослепительные молнии, а на изумрудной поверхности Антильского моря загорались бесчисленные отблески. Работа требовала быстроты и сноровки. Словно выполняя священный обряд в честь неумолимого божества, двадцать пять рук, как по команде, брались за сочные, нежные стебли, снимали с них девственный покров листвы, метким ударом ножа рубили под корень — и они умирали покорной и бесславной смертью. Тогда мы наносили им еще три удара и складывали обрубки в одну кучу.

Наконец последний луч солнца, освещавший тростниковое поле, и тот померк. Пятьдесят рук устало потянулись и опустили на землю двадцать пять больших ножей. Нервный подъем сменился изнеможением. Но тут мы вспомнили, что сегодня сочельник, это придало нам бодрости, и мы зашагали к бараку.

Вот и настала та ночь, когда, по преданию, родился младенец Иисус. Мириады звезд высыпали на небе и заглядывали в окна на наш праздничный стол.

Вверху, у самой высокой балки, одиноко мигал красный фонарь.

Пинареньо не подкачал. Правда, свининой на этот раз он не запасся, зато козленок, по его словам, удался на славу. Бедные гаитяне! У Чано Гальбана разгорелись глаза и раздулись ноздри. Ямайкинцы не отрывали жадных глаз от стола, но открыто выразить свой восторг по поводу кулинарных подвигов нашего повара не решались; они не знали, как к этому отнесется английское правительство.

Как подобает истинным христианам, мы принялись есть, пить и веселиться. Хоть на одну ночь забыть о плантациях — какое это великое счастье! В эту ночь родился сын человеческий. Понтий Пилат распял его за то, что он хотел, чтобы у каждого человека было свое место на празднике жизни. И мы празднуем его рождество не потому, что исполнился его идеал справедливости, а потому, что мы все еще гибнем от духовного и физического голода, потому, что мы все еще остаемся париями, чьей кровью и потом питаются плантаторы. И мы верим, что он придет к нам, но не для того, чтобы сказать: «Царство мое не от мира сего», а для того, чтобы здесь, на земле, вернуть нам обещанный рай. Не кротким страстотерпцем представляется он мне, но воскресшим, одержавшим победу, грядущим по кровавым следам страстотерпцев всего мира…