Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

— Браво! — чуть не подавившись огромным куском мяса, заорал пинареньо.

— Не перебивай, невежа! — прикрикнул на него взволнованный пуэрториканец.

Один из ямайкинцев, боясь, как бы подобные речи не навлекли гнев его величества короля Великобритании, обратился к Мануэлю Эрдосе:

— Заткни глотку, испанец, а не то мистер Нортон и Фико Ларрачея тебе такого покажут!..

Взгляд гаитян, которые продолжали усердно двигать челюстями, выражал примерно следующее: кое-что в речи этого испанца может пригодиться и гаитянам, только дал бы он поесть спокойно, козлятину-то ведь мы не каждый день едим.

А я, Маркос Антилья, не выдержал и затянул песню. По правде сказать, так взволновала меня и растрогала эта рождественская ночь, что, когда занялась заря, я все еще находился под ее впечатлением.

Кончился наш праздник. Пора было идти на работу. И только мы вышли из барака, глядим, навстречу нам сам мистер Нортон, а за ним Фико Ларрачея и двое из сельской полиции. Вот что сказал нам благородный Фико Ларрачея:

— Мистер Нортон всегда стоит на страже закона. Он друг Кубы, друг честных и мирных тружеников, он призван поддерживать порядок и блюсти интересы той компании, представителем которой он является. Он отлично осведомлен о том, что произошло здесь сегодня ночью, и требует, чтобы вы без всяких разговоров принимались за работу, а испанец Мануэль Эрдоса и Маркос Антилья, которые тем только и занимаются, что отвлекают людей от работы и нарушают порядок, должны немедленно отправиться в Ормига Лока. Полицейские их проводят.

Мануэль Эрдоса выругался.

— Мистеру Нортону не так передали, — спокойно, с улыбкой заметил я. — Мы праздновали рождество Христово, и никто не может нам это запретить: мы — на своей земле.

Мистер Нортон, все время хранивший непроницаемый вид, заговорил торжественно, словно с амвона:

— Это не ваша земля, это земля кубинской сахарной компании; компания не хотеть разговоров: это мешает работе и делам, компания хотеть, чтобы люди думать только рубке тростника. Маркос Антилья и ты, испанский анархист! На этой земле мы вам предоставлять только одно право: как можно скорей убраться отсюда, а куда — это вам сказать полиция.

С этими словами мистер Нортон величественно удалился. Хотел я ему возразить — и осекся. «Да ведь он прав, — подумал я. — В самом деле, это же не наша земля!»

В глубоком молчании покидали мы землю сахарной компании. Впереди змеилась дорога, освещенная ярким кубинским солнцем, а позади нас простиралось орошенное нашей кровью и потом тростниковое поле.

Перевел Н. Любимов.

Допив чай и повернувшись ко мне с приятной улыбкой, Madame спросила меня:

— А вы… вы ни с кем не флиртуете?

Мой друг, который привел меня в этот аристократический салон, испугавшись, как бы я не сказал что-нибудь непочтительное или в дурном вкусе, поспешил ответить вместо меня:

— Вообще-то он не любитель этого вида спорта.

Естественно, беседа свернула на эту тему, и одна из подруг Madame усомнилась, как это поэт может не любить такую великолепную игру.

— Сеньора, я не поэт, — ответил я, украдкой поглядывая на моего приятеля, чтобы тот дал мне понять, когда меня начнет заносить.

— Как? Разве вы не поэт? — перебила меня Madame. — А я так много читала ваших прекрасных стихов.

— Сеньора, я никогда не писал стихов.

— Как не писали? — настаивала Madame.

— Да нет же, он пишет, — приподнялся с места мой друг, перебивая мой протестующий жест, — но он… он очень скромен.

— А ты очень нахален, — сказал я ему вполголоса в ответ на его ложь.

(Уже потом, на улице, мой друг объяснил мне, что и аристократических салонах никого не принято обличать во лжи. Но, сеньор, если я за всю жизнь не написал ни одного стихотворения?..)

— И все же, — настаивала Madame, — вы ведь не будете отрицать, что когда-то все-таки флиртовали.

— Сеньора, я… Простите, но, как видите, я человек сельский, приехал из деревни… из глухой деревни на берегу моря; от меня, должно быть, пахнет береговой селитрой и горной камедью. Такому человеку, как я, не может нравиться эта искусственная война, эта любовь без любви, в которой все ложь и трусость. Мужчины моего типа или, если хотите, подтипа не тратят своей энергии на…

Мой приятель поставил свою чашку на поднос с такой ловкостью, что, не разбив ее, привлек этим внимание всех дам.

Все заговорили, заулыбались сдержанными улыбками на аристократический лад в духе хороших манер. И перешли на другое. Однако Madame продолжала забавляться. И через несколько минут вернулась к той же теме.

— Все-таки… Я не могу поверить. Скажите, ну неужели вы никогда не флиртовали?

И тогда, мой читатель, я рассказал ей то, что расскажу сейчас тебе только потому, что произошло это в Сантьяго-де-Куба и, может быть, в том самом доме, где ты сейчас живешь.

— Ну хорошо, сеньора, я действительно флиртовал, и, может быть, это был самый увлекательный флирт, о котором мужчина может только мечтать, — я целую неделю флиртовал с женщиной, которой не существовало.

Madame рассмеялась. Чашка чая затряслась в ее правой руке, и золотистые капли этого прекрасного напитка упали на ее шелковое платье. Не переставая смеяться, она сказала:

— Но, друг мой, неужели вы не знаете, что флирт — это игра души и… плоти?

— Знаю, сеньора, я где-то читал, что флирт — это грех честных женщин. А плотью моего флирта, такого сладостного, что он до сих пор переполняет мою душу, были… запахи роз и меда. Она была темно-русая, как цыганка, в глазах ее играли все оттенки света и тени; тонкие руки, дерзкий бюст, вся фигура ее была исполнена высшей элегантности, современности и той притворной усталости, которую нынешние авторы светской хроники считают признаком хорошего тона… Вы ведь знаете, что современная женщина должна уметь казаться очень томной и «ходить в полуобморочном состоянии, как бы всегда готовая упасть в ваши объятия», но именно тогда, когда нам кажется, что это сейчас произойдет, раздается взрыв смеха, и она уходит от вас спортивной походкой теннисистки. О да, она источала благоухание и была одета с необыкновенным вкусом.

— Но вы же говорите, что ее никогда не существовало?

— Никогда. И тем не менее одета она была великолепно, предпочитала черный цвет; за эту неделю нашей страсти я никогда не видел ее ни в чем ином. Нет, это был не траур, ибо на груди ее всегда пылал маленький букетик красных роз.

Madame сделала серьезное лицо. Madame никогда не нравились фантастические истории, она любила разговоры на темы дня, например, об искусстве улыбаться Пакиты Эскрибано или о величавости манер Маргариты Робле, ибо с точки зрения света это — самое главное искусство, а затем с Madame всегда надо было говорить о модах и несколько раз повторять ей, как она красива. Это блестяще умел делать мой друг, который буквально создан для этого; кроме того, Madame очень любила демонстрировать свое умение справляться с такой желчной и разболтанной публикой, как писатели.