Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

— Таких тайников у меня больше десятка. Если кто хоть наступит на них, я это замечу. Сюда я жемчужину больше не положу. Не всегда мне удавалось хранить ее при себе… Нечестивые больше озабочены не тем, чтобы спасти, а тем, чтобы погубить душу. Однажды мне пришлось даже проглотить жемчужину: мне повстречались два англичанина, и я прочел в их глазах злой умысел, прежде чем успел толком разглядеть их самих. Потом, правда, подошли люди, и я, выходит, зря так поступил. Ее блеск, верно, озарил меня всего изнутри. Отдавать долг природе уже не было для меня после этого таким унизительным и нечистым делом, как для прочих смертных. В этой жемчужине воплотилась моя неугасимая жажда снискать спасение душе моего отца, ибо ни одно деяние, обращенное на других людей либо на неживые предметы, не пропадает бесследно. Каждый час моих страданий и надежд, каждый страшный час, когда я молю смерть повременить, дать мне сперва найти сестру моей жемчужины, дабы я преподнес ее в дар владычице спасения, — каждый такой час усиливает блеск жемчужины, и ее розовое, как утренняя заря, сияние становится еще чище. Все перенесенные мною муки отражены в ней, как в ясном зеркале. Теперь смотри!

И тут я впервые увидел ее. Мне показалось, что этот необычайный человек совершил чудо — и прямо на моих глазах. На мгновение — для меня оно длилось долго — мне померещилось, будто у земли появилась вторая луна, которая все растет, растет и восходит на небо. О вы, люди столичные, проходите мимо дивных жемчужин в витринах Картье или Тиффани, едва удостаивая их взглядом. Вы привыкли ничему не удивляться, небрежно отстранять от себя чудеса, быть может еще бо́льшие, чем жемчужина! Но я был тогда дикарем, нищим сиротой, я вырос в почти необитаемых странах. Моим уделом было горемычное существование ловцов жемчуга. Правда, сам я не нырял на дно моря, но разделял с ними прочие невзгоды.

Всю свою молодость я был свидетелем того, как жемчужины побережья уплывали в далекие города, а на нашу долю оставалась одна нужда. Добыть редкостную жемчужину было для каждого из нас заветной мечтой, И даже не для того, чтобы продать, но хотя бы подержать в руках, а затем до конца своих дней вспоминать, что это ты похитил ее у подводных скал и подарил миру. И когда уже оглохнешь, ослепнешь, покроешься струпьями, иметь право сказать, подводя счет всей своей жизни: «Эту жемчужину я выловил…» Понимаете?

Во мраке ночи, меж темных пальцев факира жемчужина излучала дивный свет. В первую минуту созерцания — несомненно, самую чистую минуту моей жизни — мысль о том, что за это сокровище можно выручить миллионы таких золотых монет, как та, которую я получил от проклятого голландца, мне не приходила даже в голову. Напомню вам, что мечта о жемчуге была единственной отрадой нашей убогой жизни, и, когда я увидел эту царицу жемчужин, вот это чудо… у меня еще не возникла мысль о том, что она сразу может избавить меня от нищеты, — подлая, грязная мысль… Преступный план сложился потом, когда, услыхав вдали шум, мы так прижались к стволу дерева, словно хотели уйти в него.

— Слышишь?

— Молчи!

Я замер. Из двух звезд, следивших за нами, одна, прорезав черный небосвод, удалилась от другой, и я, превозмогая страх, вернулся мыслями к жемчужине. Но не успел я заговорить о ней, как факир сказал:

— Это где-то далеко.

— Дикий зверь, должно быть.

— Лучше зверь, чем человек.

— Верно. Но где жемчужина? Хочу еще раз поглядеть на нее… Как она хороша!

— Я уже проглотил ее, — ответил факир, — меня напугал шум.

Мы долго стояли. Наконец тронулись в путь. Факир по-прежнему шел впереди, но, когда он сделал первый шаг, его судьба уже была решена. Между злым умыслом и преступлением не прошло, видимо, и полминуты. Во мне ли родилась эта мысль, или была внушена кем-то?.. Не знаю. Она овладела мной с неодолимой силой, я стал ее орудием. Чуткий слух факира, до которого дошел далекий шорох где-то в джунглях, не уловил, как поднялась моя рука, и его зоркий глаз не заметил блеска моего кинжала. Клинок по самую рукоятку вонзился в спину, рассек ее сверху донизу, а сам я с трудом удержался на ногах. Факир упал ничком, корчась в судорогах. Лежа на земле, он еще пытался повернуться и вцепиться мне в горло крючковатыми пальцами, которые ему уже не повиновались. Сцепившись с ним, я тоже упал, выхватил кинжал из раны и, обезумев от трусливой ярости, зажмурившись, наносил удар за ударом куда попало, пока тело моей жертвы не вытянулось неподвижно.

Я ощутил запах и вкус крови. Тщетно пытался я овладеть собой: липкая, горячая влага вспоротых внутренностей мутила мне разум. Отбросив кинжал, я в зверином остервенении раздирал руками живот факира, добираясь до желудка. Пролитая кровь, ужас и алчность бушевали во мне. Кровь горячила меня, ужас отнял способность рассуждать, алчность придавала пальцам отвратительную быстроту и уверенность… Не помню, как долго возился я с еще трепетавшей плотью. Труп факира, наверно, был так растерзан, словно его клевала сотня стервятников. Вы не представляете, как крепка грудная клетка человека!.. Внутренности моей жертвы, увы, не были озарены, там царил непроглядный мрак. Жемчужина потускнела, так мне, по крайней мере, показалось. Но мои руки нащупали ее, схватили… Затем я пустился бежать. И вот мне кажется, что я до сих пор еще не остановился. Мой бродячий образ жизни — по сути неустанное бегство от самого себя…

— Ну а тогда, после убийства?

С трудом оторвав от скатерти потупленный взор, он молча уставился на меня невидящими глазами и продолжал:

— На всех людей порой находит желание выговориться… этакое нелепое, но неотвязное желание. Зачем факир в ту ночь открыл мне свою тайну? По той же причине, по какой нынче разоткровенничался я с вами. Думаете, я не заметил вас из своей ложи? Я как-то невольно обернулся, и не потому, что вас увидел, — я скорее почувствовал ваше присутствие. Перед этим моя рука покоилась на барьере — я отдернул ее, словно кроваво-красный бархат мог ее обличить. Если бы вы не показались в фойе, я бы завтра сам разыскал вас в министерстве…

Все то же, повторяю, нелепое, но властное желание. Самым холодным и скрытным людям в один прекрасный день становится невмоготу, им надо перед кем-либо отвести душу… Ну а в ту ночь после убийства моими поступками руководила лишь ледяная предусмотрительная расчетливость. Человеческая жизнь в тех местах ценится недорого — из-за убитого туземца не поднимут и тысячной доли того шума, какой вызывают здесь три строчки в «Матэн». В землю я закопал свое сокровище, а не труп… Потом я еще много ночей ходил в сушилку, пока не раздобыл несколько жемчужин, из которых три продал голландцу, и на шведском корабле переправился на Цейлон. Там я пробыл около года. Скопил немного денег, приобрел славу знатока жемчуга, тысячу раз торговался с туземцами на их немой лад, когда покупатель и продавец рукопожатьями под платком тайно договариваются о цене… Как известно, наибольших трудов стоит первая тысяча фунтов. Дальше — легче; мне удавались самые дерзкие предприятия, словно жемчужина неизменно склоняла в мою пользу весы судьбы. Я ли сеял, или кто другой, но пожинал всегда я… Жемчужина, как магнит, притягивала ко мне золото… Всякий капитал наживается ценою насилия, произвола, слез, и в свое оправдание я лишь скажу, что нынешнее мое богатство стоило и мне самому немало слез… Право же, если рассказать историю каждого состояния, каждого драгоценного камня, каждой золотой монеты, — моя исповедь померкнет в кровавом зареве других злодеяний… Признаюсь, немало их и на моей совести. На первых порах я преступал законы открыто, рискуя попасть в тюрьму или на виселицу; впоследствии постиг нравы людей цивилизованных, которые знают всякие лазейки и всегда выходят из воды сухими… Если пускаешься в крупные дела, надо выбрать одно: либо быть молотом, либо наковальней, а лучше сказать — либо пожирать других, либо себя отдать на съедение. Мне, после того как я убил факира, не приходилось долго выбирать. Я решил быть тяжелым молотом, острыми зубами… Первым моим большим делом была скупка драгоценностей, святотатственно похищенных из одной китайской гробницы, — я убедил грабителей, что власти уже напали на их след… Это было незадолго до нашего знакомства. Я переменил имя, застраховал жемчужину, поехал в качестве агента одной компании обследовать промыслы жемчуга в Австралию и Америку, по пути купил в Коскуэсе изумруды и перепродал их с большим барышом. Когда дела твои идут хорошо, люди редко спрашивают о твоем прошлом, а больше интересуются нынешним твоим положением и видами на будущее. Я был на прямом пути к богатству и метил высоко, а потому вскоре затеял одно дело, гарантией которого мне послужила репутация владельца знаменитой жемчужины. Еще несколько лет — и мое состояние превысило стоимость, которую молва приписывала моей жемчужине. Не раз я собирался ее продать, но никогда не мог на это решиться. О следующих годах моей жизни скажу в немногих словах. Я обосновался в Париже, принял французское подданство, стал большим человеком, завел лошадей, за которыми ухаживал, как за людьми, и слуг, с которыми обращался хуже, чем со скотиной… Жемчужина сама по себе давно уже не составляла все мое богатство, теперь она стала моим фетишем, моим талисманом, своего рода вывеской в наше время оголтелой рекламы. Жизнь научила меня не быть разборчивым в средствах: я знаю людей… Ныне я француз и один из двух-трех торговцев драгоценными камнями, которым завидует весь мир. По правде сказать, я не чту никакой религии и испытываю суеверное почтение лишь к моей жемчужине. Но годы проходят, и мысль, что я убил человека невинного, быть может святого, лишает меня сна. Не веря в богов, я верю во власть чар — цивилизация не могла смыть этот осадок со дна моей души. Вы будете смеяться, если я скажу, что, желая отогнать дурные видения, носил на груди изумруд с изображением гарпии, поймавшей угря. Уже давно, еще на пароходе, где мы познакомились, факир стал приходить ко мне по ночам, усаживаясь у изголовья. Совсем недавно, когда я поправлялся после тяжелой болезни и жар уже спал, ясным солнечным утром я увидел, как дверь распахнулась и вошла Смерть об руку с факиром, чья грудь была еще растерзана. Могу вас уверить, что то была не галлюцинация: я видел факира так же, как вижу вас перед собой. Прежде он приходил ко мне только по ночам… Когда он вошел средь бела дня, я понял — надо что-то предпринять. Вначале я собирался пожертвовать жемчужину в храм, куда мечтал отнести ее факир, когда найдет ей пару… Но я по опыту знаю, как воры оскверняют храмы. Я пришел к выводу, что ее надо уничтожить, и сегодня окончательно решился на это. Да, так будет лучше всего. У меня есть превосходные подделки, никто, кроме меня, их не отличит. Весь мир знает, что жемчужина эта моя… Да, в ней я сам, моя душа, и все же… Вероятно, без нее жизнь моя изменится… Пускай! Время от времени я испытываю потребность, чтобы люди видели ее у меня. Тогда я нанимаю женщину, вроде сегодняшней, — они все охотно за это берутся — и надеваю на нее жемчужину. Так вот, мадемуазель Дюран или другая дама наденет поддельную драгоценность, и никто этого не заметит. Один я буду знать правду, и она станет мне наказанием. Я долго колебался. Против такого решения восстала моя любовь к жемчугу — единственная подлинная страсть моей жизни, бо́льшая, чем жажда власти и богатства. Но призрак моей жертвы уже неотступно преследует меня… Смотрите! Вон там, в углу! Вы свидетель, что я почти не пил… Когда я встретился с вами в театре, я понял — сегодня вечером надо решиться, ибо как раз в день нашего знакомства — мы садились на пароход, чтобы переправиться через Магдалену, помните? — первые угрызения совести, подобно шквалу, омрачили мой мир. Страх перед людским правосудием был мне знаком и прежде… Но другие муки, страх перед иным правосудием до того дня были мне неведомы… Надо кончать! Ни с места… Не мешайте мне… Так будет лучше!