Хуан Валера - Испанские повести рассказы

Направляясь в кухню, ветошница заметила в столовой Торквемаду. Он сидел у стола, опустив голову на руки, погруженный в глубокое раздумье. Тетушка Рома была своим человеком в доме и поэтому без стеснения подошла к нему.

— Ты бы помолился, — сказала она, утирая слезы, — молитва к богу доходчива… Бедняжка, сердешный мой, как ему плохо… Смотри (она указала на грифельную доску), как тут красиво написано в этой черной раме. Мне, старухе, не понять, что оно значит… но, верно, тут говорится, что все мы должны быть добрыми… Этот ангел понимает больше нашего! Может, за то бог и хочет забрать его к себе…

— Что ты там болтаешь, тетушка Рома? — Лицо Торквемады стало мертвенно-бледным. — Его не отнимут у нас. Ты, как и дурни должники, чего доброго, считаешь меня извергом, злодеем? Уж если у кого денежки заведутся, так его непременно представят хуже последней собаки… Но бог знает правду… Творил я добрые дела в эти дни или нет — никому не известно: зачем мне, чтобы все разнюхивали насчет моих благодеяний и повсюду славили мое милосердие… И ты сама тоже молись, молись больше, пока глотка не пересохнет; твоя молитва скорее к богу дойдет: ты своей бедностью заслужила… Совсем с ума схожу… ну за какие грехи мне все это терпеть?.. Ох, тетушка Рома, знала бы ты, каково у меня на душе! Моли бога сохранить нам Валентина; а если он умрет — я уж и сам не знаю, что будет: я совсем голову потеряю, выскочу на улицу и зарежу кого-нибудь. Он мой сын, мой, черт побери! Он слава мира… Несдобровать тому, кто его у меня отнимет!..

— Ох, горе-горькое, — бормотала, всхлипывая, старуха. — Но кто знает, может святая дева сотворит чудо… Я всем, сердцем смиренно молюсь об этом. Да и вы постарайтесь, обещайте ей быть добрым католиком.

— Да обещаниями дело не станет… Тетушка Рома, уйди, оставь меня одного. Никого не хочу видеть. Лучше мне побыть одному с моим горем.

Старуха вышла, охая и вздыхая, а дон Франсиско снова опустил пылающую голову на руки. И долго еще просидел бы он так, если бы дружок Байлон не вывел его из неподвижности, похлопав по плечу и обратившись к нему со словами:

— Не стоит унывать. Будем мужественными в беде, не дадим ей лишить нас бодрости духа… Малодушие — удел женщин. Кто мы перед природой, перед великим Целым?.. Ничтожные атомы, не ведающие смысла его гармонии…

— Убирайтесь к дьяволу с вашим Целым и со всеми потрохами! — вскричал Торквемада, испепеляя его взглядом.

Байлон не стал препираться и, чтобы рассеять дона Франсиско и отвлечь его от мрачных мыслей, поведал приятелю об одном верном дельце, которое засело у него в голове.

Он задумал расторгнуть контракт со своим арендатором и поставить дело на широкую ногу, основав молочную лавку в современном духе: молоко доставляется на дом, цены умеренные, контора обставлена по последней моде, телефон и прочее… Он уже успел изучить вопрос и…

— Поверьте мне, друг дон Франсиско, дело надежное, в особенности если завести еще молочных коров, поскольку в Мадриде…

— Да отвяжитесь вы с этим молоком и с… Ну что общего у меня с вашими ослицами и коровами? — воскликнул Душегуб , вскакивая и с яростью глядя на Байлона. — Тысяча чертей! Вы же видите — сердце у меня разрывается от горя, а вы докучаете мне своим окаянным молоком… Скажите лучше, как упросить бога снизойти до наших нужд, скажите… не знаю, как объяснить… ну, что значит быть добрым и быть злым?.. Или я уже совсем дурак, или тут что-то мудреное, до чего простым смертным не додуматься…

— Да, черт побери, это вопрос мудреный, — сказал расстрига, удовлетворенно кивая головой и прищуривая глаза.

В эту минуту дон Хосе очень мало напоминал своего двойника из Сикстинской капеллы: он сидел, опираясь руками на палку, зажатую между колен, скрестив ноги, сдвинув на затылок шляпу; мощную его фигуру стесняло пальто с засаленными полами и воротником, густо покрытым перхотью. Но, несмотря на свой низменный облик, этот негодяй все же походил на Данте, а когда-то был даже жрецом в Египте! Чего только не случается на свете…

— Да, конечно, это вопрос мудреный, — повторил Байлон, собираясь просветить своего друга и выставляя самый веский довод: — Добро и зло… это, как говорится, свет и тьма! — В жизни дон Хосе изъяснялся совсем не так, как писал. Так оно обычно и бывает. Но на сей раз торжественность темы воспламенила его фантазию и побудила выражаться в высоком стиле, свойственном его прежним писаниям. — Человек останавливается в нерешительности и смущении перед великой загадкой: что есть добро? что есть зло? Сын мой, обрати слух твой к истине, а взор твой к свету. Добро есть любовь к ближнему. Возлюби — и познаешь добро; возненавидь — и познаешь зло. Будем милосердны к ненавистникам нашим, и тернии обратятся для нас в розы. Так рекла Справедливость, так говорю я… Истина из истин и наука из наук.

— Истины-то эти я и раньше знал, — проворчал Торквемада уныло. — Отобрать у ближнего последнюю рубашку мне всегда казалось зверством. Но и спуску тоже давать нечего… Ну ладно, не будем говорить об этом… Не желаю думать о грустных вещах. Ни слова больше не скажу… Но если сын мой умрет… нет, и думать не хочу… если он умрет, то мне уж все равно — что белое, что черное.

Вдруг из спальни Валентинито донесся пронзительный вопль, похожий на крик павлина. Оба оцепенели от ужаса. С утра ребенку стало, еще хуже — болезнь принимала все более тяжелый и опасный оборот. Торквемада готов был зарыться в землю, лишь бы не слышать стенаний страдальца. Он бросился в кабинет, не обращая внимания на уговоры Байлона, и захлопнул перед приятелем дверь, едва не прищемив ему дантовский нос. Из коридора было слышно, как дон Франсиско о шумом выдвинул ящик стола. Вскоре он возвратился, пряча что-то в кармане сюртука, взял шляпу и, не проронив ни слова, вышел на улицу.

Теперь я объясню вам, что задумал и куда направился в тот вечер злополучный дон Франсиско. В день, когда заболел Валентин, ростовщик получил от одного давнишнего смиренного клиента письмо с просьбой о ссуде под залог всей обстановки. За время их долгого знакомства Торквемада, пользуясь робостью и беспомощностью своей жертвы, вытянул из нее огромные суммы. Несчастный позволял сдирать с себя шкуру, резать и жарить заживо, словно он для того только и родился. Есть уж такие люди. Но вот наступили совсем плохие времена, и должник не заплатил по векселю. Каждый понедельник и вторник Душегуб набрасывался на него, терзал, закидывал ему на шею петлю, затягивал ее все туже, но так и не выжал из бедняги ни песеты. Легко представить ярость ростовщика при получении просьбы о новой ссуде. Какая возмутительная наглость! В другую минуту Торквемада послал бы просителя к дьяволу, но болезнь мальчика привела его в такое смятение, что он и думать не мог о делах. Два дня спустя пришло еще одно отчаянное послание, написанное in extremis [165] В крайних обстоятельствах ( лат. ). и звучавшее как предсмертный стон. В кратких строках жертва взывала к «благородным чувствам» своего палача, умоляла о снисхождении, принимала самые жесткие условия, готовая на все, лишь бы тронуть железное сердце ростовщика и добиться благожелательного ответа. Торквемада разорвал письмо на мелкие клочки и швырнул в мусорную корзину, не желая даже вспоминать о подобных вещах. Только и дела было ему до затруднений и горестей других людей, пропади они все пропадом!