Дежё Костолани - Избранное

И тут позвонили. Мы сперва посчитали про себя: «Один… два… три…», затем отворили дверь. В темной сумеречной галерее стояла долговязая, худая, очень высокая фигура, на две головы выше моего мужа, — Мартини. Конечно, я сразу заметила, что пришел он один. Мартини рассыпался в извинениях: его супруга так сожалеет, но она простыла, у нее небольшой насморк, правда, в постель не легла, однако выйти на улицу не решается, тысяча извинений, как-нибудь в другой раз. Быстро и решительно он снял шубу сам, не позволил нам помочь ему. Бросил ее на стул. Не заметил, что в прихожей на стене имеются для этой цели три медных крюка. Шубу повесила я. Она была с бобровым воротником, подбита мягким переливчатым ондатровым мехом. Роскошная шуба.

Его худые длинные ноги одолели нашу столовую, можно сказать, мгновенно. Он шагнул, раз-другой, и словно поглотил ее всю, из конца в конец. Огляделся и повернул обратно. Еще шаг, и он вновь уперся в стену. Мы вдруг увидели, какая она маленькая, наша столовая, какая тесная. Он был словно Гулливер среди лилипутов. Голова его чуть не касалась потолка. Лицо было бледно. Он посматривал то на нас, то на столы, стулья и как-то странно, насмешливо-заносчиво усмехался — впрочем, было ясно, что не над нами. Бог весть, чему он там усмехался.

Мы сели к накрытому для чая столу. Я все волновалась, как бы не угасла беседа. Видишь ли, муж как-то объяснял мне, что бедняки и богачи никогда не могут быть откровенны друг с другом. Рассказывал он это шутливо, приблизительно так.

— Смотрит бедняк на богача и думает: «Ох, до чего ж ты богатый!» Богач смотрит на бедняка и думает: «Ох, до чего же ты бедный!» Бедняк про себя, в глубине души, кричит богачу, вполне уверенный в своем праве: «Дай денег, дай денег!» Богач про себя, в глубине души, кричит бедняку, вполне уверенный в своем праве: «Не дам, не дам!» А так как беседовать об этом они не могут, вот и не получается у них разговора.

Заговорили, пока я разливала чай, о погоде, о мягкой, но опасной простудной зиме, о театрах и — робко, осторожно — об «общем экономическом положении». Мартини рассказал анекдот, слышанный им на днях в Вене, в высоких финансовых кругах. В анекдоте упоминались девиза и процентные ставки, а самая суть — по-немецки — заключалась в игре слов. Я не совсем поняла его. Однако вежливо улыбалась. Муж, на мой взгляд, хохотал слишком уж громко. Мог бы смеяться немного потише. И поприличнее.

Рассказав анекдот, Мартини подтянул верхнюю губу к самому носу и так держал ее секунд пятнадцать — двадцать, не меньше, как будто нюхал. Такая у него привычка. Лицо его при этом искажается и даже как бы оскаливается. Дурная привычка, и только. Просто нервы. Но его — поверь — это не портило. Есть люди, которых ничто не портит.

Он подождал, пока чай остынет, и стал отхлебывать маленькими глотками. Пил он чай без сахара и рома, с молоком. Разумеется, он и не заметил, какой это отличный индийский чай. Не оценил и чашечки Беллы, и ее серебро, ведь все это было для него привычно. Я потчевала его сэндвичами. Блюдо повернула так, чтобы ему сразу бросился в глаза единственный сэндвич с семгой, с чудесным, прозрачным даже на масле, чуть розоватым ломтиком семги; поглядеть-то на него он поглядел, однако взял простой бутерброд, на котором ничего кроме масла не было, откусил, тут же положил на тарелочку, да там и оставил. Закурил сигарету. Мы расстарались, выставили сигареты с золотыми мундштуками. Заговорили о музыке.

Я и не знала, что музыка его интересует. А он не подозревал, что мой муж такой великолепный музыкант. Оба поминали Баха и Моцарта. Только Бах и Моцарт, и никто другой. Нет, существует только Бах. Муж боготворил Баха, Бах — это его слова — абсолютная музыка, поэзия математики, и та боль, какая звучит в этой задушевной, ни в коем случае не сентиментальной музыке столь чиста, объективна, точна как обусловленное человеческой бренностью, смертностью понимание бесплодности наших стараний приблизиться к бесконечному, и что дважды два здесь, на земле, всегда лишь четыре, не пять. И еще он сравнил Баха с ручьем: его ритмы напоминают прохладный, прозрачный, кристально чистый ручеек, что, спотыкаясь, сбегает вниз по камешкам горной тропы. Тут он несколько перенажал.

Покончив с чаем, мы поднялись, Мартини стал в углу комнаты и — вовсе не из пустой любезности — попросил мужа сыграть что-нибудь. Муж не заставил себя просить. Принес футляр, настроил скрипку, приложил ее к подбородку. Закрыл глаза.

Я сидела на диване и смотрела на него. Мне было интересно, что он станет играть. Он заиграл «L’air» [97] «Воздух» (фр.) . . Я слышала, как он играл эту вещь двадцать лет тому назад, когда мы только познакомились. Ты знаешь ее, эту темную, глубокую, сладостную мелодию. Муж часто объяснял мне ее. «Представь, — говорил он, — сильного мужчину, вот он напевает, вернее, гудит что-то про себя в темноте, не разжимая губ, и словно вновь и вновь думает о том, что невозможно рассказать словами, ибо это — опыт всей его жизни, и нет ничего прекрасней, печальнее, значительнее». Хвастаться не в моих привычках, ты меня знаешь, но в этот вечер он играл так восхитительно, что я позабыла даже о госте и только следила за ровным, уверенным движением его смычка, который твердо ложился на струны, видела только его черную голову и глаза, уже открытые.

Мартини кивнул одобрительно. Попросил играть еще. Муж заиграл «Гавот». Мартини строго вскинул брови. Взгляд его был устремлен в потолок. Быть может, он искал там Себастьяна Баха, толстяка-органиста. «Гавот» подходил к концу. Начальная мелодия с флажолетами торжественно раскрывалась, струна «соль» гудела вдохновенно, хватала за душу. И тут случилось то, ради чего я и рассказываю всю эту предлинную историю.

Вдруг раздался оглушительный треск и звон. Мне показалось, что разбилось окно или огромная стеклянная дверь где-нибудь у соседей. Мартини отскочил, обеими руками уперся в стену, чтобы не упасть. Я бросилась к нему. Представь, дорогая, наш кувшин, наш китайский кувшин разбился вдребезги. Мартини оперся на него, стоя в углу, он и не заметил его, а кувшин покачнулся и опрокинулся. Дорогая, он разлетелся на тысячу кусков.

Муж подбежал к нам чуть позже. Скрипку швырнул на диван, в руках у него был только смычок. Он раздраженно им жестикулировал. Лоб его был нахмурен. Он еще не понимал, что произошло. И не мог понять — ведь он играл, он очнулся от сна. Но я поняла все. И любезно улыбалась, как подобает хозяйке дома. Мартини тупо, растерянно уставился на пол, вид у него был прежалкий. Мы в один голос принялись уверять его, что это сущий пустяк, о котором не стоит и говорить, решительно ничего не случилось.

Мы усадили его в кресло, быстренько пододвинув его к дивану, спиной к вандальскому разгрому, чтобы он и не видел, что натворил. Впрочем, смотреть на все это никому не доставило бы удовольствия. Он опять подтянул верхнюю губу к самому носу, словно решил съесть его, и так долго сохранял эту гримасу, что казалось, его лицо уже никогда не примет нормального выражения. Муж опять заиграл «Гавот». Мартини нравилась его игра. Он похвалил мужа за мастерство, поинтересовался, выступал ли он уже с концертами.