Дежё Костолани - Избранное

Я, сколько могла, старалась подбодрить бедного моего мужа. Оправдывала Мартини, говорила, что у него тысяча дел, что при своей занятости он не может держать в памяти всякие пустяки, что для него совсем, совсем не так важен этот кувшин, как для нас. И вообще все прекрасно разрешится при первом же подходящем случае. Но говорила я уже не слишком убежденно. По правде сказать, я убеждала себя. В июне уже и я потеряла терпение. Я умоляла мужа через кого-нибудь — например, через директора банка или Пали Парно — доверительно напомнить ему о себе. Муж возмущенно мне возражал. Он не желает выглядеть столь мало щепетильным. К тому же, этим можно все испортить вконец. Пожалуй, подумала я. И уступила.

Часть лета Мартини провел в своем имении, остальную часть — на швейцарских курортах. В Будапешт вернулся осенью. В конце сентября нам пришлось кое-что срочно приобрести, у нас не было ни филлера, мы все наши деньги истратили на переезд, на новую квартиру, были по уши в долгах, я уж тысячу раз жалела, что мы не остались в той старой дыре, — и тут опять зашла речь о кувшине, о котором мы, как ты понимаешь, говорили ежедневно, но, правда, все меньше. На этот раз я предложила мужу написать ему письмо, заказное письмо. Все же прямой путь всегда самый лучший. Надо написать, что у нас сейчас затруднения с деньгами, и без всяких околичностей попросить его возместить цену кувшина, не ту фантастическую сумму, о которой мы мечтали, а его скромную нынешнюю цену, полторы тысячи пенгё, или, скажем, тысячу двести. Может быть, даже приложить записку антиквара с его собственноручной подписью, на бланке. В конце концов, Мартини дал нам в общей сложности всего шестьсот пенгё. Пардон, шестьсот пять пенгё — я прибавляю к общей сумме пять пенгё, предназначенные моей служанке, поскольку взяла их себе и на себя же истратила. Зайцы, виноград и прочие дары — при самом щедром счете — навряд ли превысили бы девяносто пять пенгё. Следовательно, он должен нам перед богом и людьми ни много ни мало — восемьсот пенгё. Уж столько-то можно попросить вернуть нам?

Да только муж мой не желал и слышать об этом. Видела бы ты его тогда. Как он на меня накинулся, каких наговорил грубостей! Стучал кулаком по столу: «Лучше умереть, — кричал он, — лучше подохнуть на улице, чем сделать такое!» Я пыталась убедить его: «Разве ты от него зависишь? Чем он может тебе повредить? Чего ты еще ждешь после всего, прости господи?» Он согласился, что по существу я права, но по форме — нет, а это важно. «Немыслимо, — твердил он, — что немыслимо, то немыслимо!» — И опять — кулаком по столу.

Поразительные бывают случайности, дорогая. В то самое время как мы вот так ссорились, Мартини уже отправил по почте письмо, которое мы и получили на следующий день. Муж торжествовал и не без злорадства сунул его мне под нос: видишь? Ну, видишь? Мартини приглашал его зайти завтра в девять часов вечера. Уж тут я наслушалась. Муж швырял мне в лицо обвинение за обвинением, говорил, что я не знаю людей, и, поддайся он мне накануне, сейчас мы потеряли бы все. Я была так рада, что ругала себя в один голос с ним. Наконец мы перевели дух. Я проводила его к Мартини до самых ворот, до позолоченной решетки его роскошного особняка. Ждала на улице, в сырости и слякоти. Но ждать пришлось недолго. Пять минут спустя муж уже был на улице, он шел мне навстречу, уныло повесив нос. Мартини попросил его на словах передать что-то генеральному директору банка, о чем не хотел извещать того ни письмом, ни по телефону. О кувшине не было и речи. Почему? Мартини просто забыл о нем. Как? Да вот так! Он в самом деле поверил нам, когда мы, заикаясь, твердили над осколками разбитого им кувшина, что это совершенно пустячная вещь, о которой не стоит и говорить. Он принял наши слова за чистую монету. И разумеется, тут же позабыл о случившемся. С тех пор минул без малого год. Нас он больше не приглашал. Охладел к нам. Да, да. Мы можем поставить на всем этом крест.

Вот и вся история с кувшином, которую я не раз рассказывала знакомым. Так что можно бы на этом и закончить. По своему обыкновению, я слишком много болтаю, дорогая. Но если тебе не прискучило — действительно нет? — тогда я поведаю тебе кое-что еще. То, чего до сих пор никому рассказать не посмела.

Это, моя милая, случилось совсем недавно. Вот теперь, в конце октября, перед тем как над нами опять нависла необходимость внести за квартал квартирную плату. Муж потерял сон, не спал по нескольку суток, нервничал, нам вновь грозило выселение. Однажды вечером он несколько часов подряд шагал по столовой взад-вперед, мрачный, заложив руки за спину. Я что-то шила на диване. Вдруг он остановился передо мной. И заговорил. Не о кувшине. О нем мы давно перестали упоминать. Он стал говорить о боге.

Все мы, начал он, так ли, этак ли, бога чтим и поклоняемся ему. Если он милостив к нам и осыпает нас своими щедротами, дарует счастье, мы воздаем ему хвалу. Если же он нас карает, обрушивает удар за ударом, и ввергает нас в нищету, и отбирает у нас наших любимых, мы и тогда его благословляем, верим — неисповедима мудрость его. Не в обычае мужа было говорить со мной о подобных вещах. Озадаченная, я смотрела на него, подняв глаза от шитья, и ждала, куда же он клонит.

И тогда он заговорил опять, тихо, но с возрастающим раздражением: «Скажи мне, ты не заметила, что нынешние люди почитают богатых совершенно так же, как почитают бога? Они счастливы, если богач к ним ласков, но счастливы и тогда, когда он жесток с ними, когда поступает бесчеловечно и подло, топчет их и пинает ногами. Они и сами не знают, за что почитают богача и преклоняются перед ним. Очевидно, за то лишь, что он это он, — за богатство его. И ждут от него решительно всего — справедливости, чести, жизни. Будем откровенны. Мы такие же, как все. Разве не была наша жизнь поистине счастьем с тех пор, как Мартини разбил наш кувшин, разве не был для нас каждый божий день сплошь надеждой и верой? Разве мы не верили в него, не надеялись на него? Он причинил нам зло, но мы оттого лишь больше его любили. Заметь, дитя мое, человека богатого окружает некий таинственный ореол, потусторонний нимб, он представляется волшебным существом, которое, к чему бы ни прикоснулось, все обращает в золото, в благостыню. Да, да, — уже кричал он, — богач подобен богу. На сей земле богач — сам бог!»

Я тоже закричала: «Не богохульствуй! Ты говоришь словно какой-нибудь коммунист! — И разрыдалась. — Я не желаю тебя больше слушать! Не оскорбляй мою веру». Ты-то уж знаешь, дорогая, вера — мое единственное утешение. Муж сел рядом со мной. «Нынче все измеряется деньгами, пойми, — сказал негромко, — нет у нас иной веры, иного мерила». Я ему возражала. Тогда он спросил, случалось ли мне видеть на улицах падших женщин, которые с разрешения полиции продают свое тело за три пенгё, знаю ли я, как их презирают, с какой яростью изгоняют из общества порядочных людей? Но презирают-то их, добавил он, совсем не за то, что они опустились, пали, и не за то изгоняют из порядочного общества, а только за то, что они продают себя всего-навсего за три пенгё. Женщины, цена которым тридцать пенгё, уже вправе посещать приличные кафе, тех, кого можно получить за триста пенгё, принимают в салонах, ну, а кто стоит три тысячи и больше, те вхожи и в самые аристократические круги, с ними охотно фотографируются, почтительно держа их под руку. Так что, сказал он, это всего лишь вопрос суммы. Словом, каких только ужасов он мне не наговорил. Что и война шла тоже лишь из-за денег, из-за так называемых «важных экономических интересов», ради этого убивали друг друга ни в чем не повинные миллионы, а самые высокопоставленные персоны, обществом признанные авторитеты одобряли эту бойню, нравственно ее обосновывали, да еще натравливали несчастных людей друг на дружку, осеняя их подвиги лживыми словами о чести. И что денежным болванам дозволено излагать эти идиотские мысли печатно, а люди порядочные, честные, творческие — рабы, прозябающие на милостыню, — вынуждены молчать, проглотив язык.