Дежё Костолани - Избранное

Что я отвечала на это? Сперва молчала, ошеломленная. Я думала, он сошел с ума. Жалела его, что он так пошатнулся в вере. Обняла его, сжимала его руки. Потом увещевала, утирая слезы, то шепотом, то, вне себя, переходя на крик. Говорила, что для меня — грешники все, кто служит не только богу, но и деньгам, и земным властям, что я почитаю одного только спасителя нашего Иисуса, который принял смерть за всех нас, что для меня совершенно равны те бедные уличные девушки, бродящие по ночам, и знаменитые потаскухи-примадонны с их тигровыми шубами и драгоценностями, что убить человека нельзя никогда, ни при каких обстоятельствах, что всякая война грех, непростительный грех перед духом святым, и что я требую свободы каждой живой душе, каждому чистому помыслу, каждому высокому духу, потому что я католичка, истинная, смелая католичка, которая никого и ничего не боится, кроме одного бога. Вот что я говорила и все целовала, целовала бедного моего мужа. Мало-помалу он успокоился.

Но об этом ты не рассказывай, не рассказывай никому на свете. Иначе он потеряет место, его мигом вышвырнут из банка. Я доверилась только тебе, потому что люблю тебя. Кое в чем муж признал мою правоту. С тех пор и я думала о том, что он тогда говорил. Нет, согласиться с ним я не могу. Разве только в одном — и над этим я часто размышляла. Понимаешь, я действительно радовалась, когда Мартини разбил наш кувшин. Быть может, я ждала чего-то, на что-то надеялась. Скажу больше — даже сейчас, когда мне ждать уже нечего и не на что надеяться, я все еще радуюсь, что разбил кувшин он, а не кто-то другой. Поистине странно, не правда ли? Но это так, дорогая, это так.

1931

Перевод Е. Малыхиной.

Десятилетний мальчик подошел к швейцару.

— Скажите пожалуйста, где находится налоговый отдел?

— Четвертый этаж, комната пятьсот семьдесят восемь.

— Спасибо.

Мальчик смело зашагал по огромному зданию с гулкими коридорами и мрачными заплесневелыми сводами, которое открывалось ему как неведомый мир. Он взлетал по лестницам, перескакивая через три ступеньки. И, наконец, очутился на четвертом этаже.

Тут он долго бродил взад-вперед — не мог найти дверь с табличкой пятьсот семьдесят восемь. Нумерация обрывалась на четыреста одиннадцатом номере. Напрасно он несколько раз прошел коридор из конца в конец, двери с номером пятьсот семьдесят восемь не было и в помине.

Он плутал довольно долго, пока ему не встретился полный седовласый господин с бумагами под мышкой.

Мальчик почтительно снял шапку.

— Здравствуйте, дядя Сас. Вы меня не узнаете? Я Пишта Такач.

— Пишта, — удивился пожилой господин. — Как же ты вырос. А что ты тут делаешь?

— Папу ищу.

— Давай-ка я тебя провожу.

Пожилой господин медленно, тяжелой слоновьей походкой двинулся по коридору. Мальчик, держа шапку в руках, следовал за ним, с любопытством на него поглядывая. Дядя Сас брел, погруженный в свои мысли. Больше он не сказал ни слова.

Он тоже дошел до двери с табличкой четыреста одиннадцать, но открыл ее, прошел через какую-то канцелярию, где за конторками скрипели перьями чиновники, распахнул еще одну дверь, спотыкаясь, спустился вниз по трем расшатанным ступенькам, дошел до темной, освещенной электрической лампочкой и сколоченной из досок двери, которая соединяла главное здание с новым крылом, и долго плелся по длинному гулкому переходу, — как будто на край света; потом по трем расшатанным деревянным ступенькам выбрался в узкий, но более чистый и светлый коридор. В самом конце его он указал на дверь, на которой значились три номера — пятьсот семьдесят шесть, пятьсот семьдесят семь и пятьсот семьдесят восемь.

— Здесь, — сказал он. — Пока.

Пишта подождал, пока скроется из виду его немногословный любезный провожатый, удалявшийся своей слоновьей поступью тем же путем, который они проделали вместе и которому, казалось, конца-края нет.

Потом он посмотрел на свое отражение в стекле открытого окна. Послюнявил ладонь, пригладил русые волосы. Чулки спустились, короткие штанишки не прикрывали их, поэтому чулки он подтянул, штанишки одернул. Чулки были где заштопаны, где дырявые. А туфли пыльные. Их он протер носовым платком.

Здесь, в конторе, он никогда еще не был. Дома он только и слышал о ней. «Контора, контора, контора», — вечно твердил его отец. И мама тоже: «Твой бедный папа в конторе, из конторы, для конторы». Эта «контора» неотступно его сопровождала как нечто таинственное, вездесущее, торжественное, строгое, прекрасное и недосягаемое. Но до сих пор он ее не видел. Проникнуть сюда ему никак не удавалось: отец всячески отговаривался, нипочем не хотел, чтобы его беспокоили в конторе: «Это не для ребенка», — говорил он, а «что не для ребенка, то не для ребенка». С отцом не поспоришь.

С волнением мальчик открыл дверь с номерами пятьсот семьдесят шесть, пятьсот семьдесят семь, пятьсот семьдесят восемь.

В зале было битком набито ожидающих, целое стадо просителей, а позади, за деревянной загородкой, запертые, как арестанты, сгорбясь, сидели чиновники. Пишта вытянул шею. Справа он увидел комнату поменьше, дверь была открыта. Туда он и вошел.

— Где мне найти господина Иштвана Такача? — обратился он к молодому человеку, который как раз расположился позавтракать.

— Налево, — ответил тот, даже не взглянув на Пишту, и принялся за свою колбасу.

Протиснувшись через толпу, Пишта направился в левую комнату, точь-в-точь такую же.

Там стоял большой письменный стол. Но и за ним сидел не отец, а какой-то совершенно лысый господин. Однако тут же он заметил отца, его русые с проседью волосы, крепкий затылок. Отец сидел спиной к Пиште, в углу за маленьким письменным столиком, придвинутым к стене.

Пишта приблизился на цыпочках. Подойти совсем вплотную он не мог, метала гора книг на полу. Мальчик низко поклонился. Отец не заметил его. Пишта смущенно кашлянул.

— Здравствуй, папочка.

— Чего тебе?

— Меня мама послала.

— Зачем?

— За ключом.

— Каким еще ключом?

— От кладовки. Она думает, ты нечаянно унес его с собой.

— Вечно вы мне мешаете, — вспылил Такач.

Он поднялся и стал рыться в карманах. Швырнул на стол портсигар, завернутую в бумагу булку с маслом, очечник, записную книжку, носовой платок.

— Нет, — констатировал он в бешенстве, — нет. Ищите дома.

Пишта потупился. Он смотрел на письменный стол — жалкий, убогий, чахоточный столик. Он представлял его себе побольше. Хотя бы как у лысого.

Такач один за другим выворачивал карманы и, остужая свою злость, распекал сына:

— В каком виде ты пришел сюда, на люди! Весь грязный. Не умылся даже. А туфли, а чулки? Хуже бродяги какого-нибудь. И не стыдно?