Дежё Костолани - Избранное

Потом заказал телячье челышко, ванильную лапшу, которая, по счастью, еще не кончилась, и оказалась превкусной; съел эментальского сыру и напоследок — два яблока.

— Не вредно ли будет, отец? — с ласковой заботой осведомилась жена, которую опекали артист и аптекарь.

— Какое там вредно, — откликнулись все за него вместе с домашним врачом и предложили: — Еще кружечку?

— Нет, спасибо, хватит, — воспротивился Акош. — Лукуллов пир, — с усмешкой добавил он, чувствуя, что наелся до отвалу.

Сыт, как говорится, и пьян, только что нос не в табаке.

Но в это мгновенье Балинт Кёрнеи извлек из внутреннего кармана портсигар с изображением головы борзой, откинул кожаный клапан и, развернув два ряда сигар, без дальних слов положил перед ним: угощайся, мол.

Акош вынул великолепную темную «тису», самым что ни на есть естественным движением сорвал ярлычок и, прежде чем комик успел подать перочинный нож, откусил кончик и сунул сигару в рот. Сойваи поднес спичку.

Жена с некоторым изумлением наблюдала за всем этим, но, видя, что доктор Галь не возражает, не стала ему портить удовольствие, продолжая болтать со своими кавалерами.

Чмокая блестящим слюнявым кончиком, с младенческой жадностью сосал старик сигару, эту свою горько-ароматичную пустышку. Дым ласкал его девственно-нежное, отвыкшее от табака нёбо, приятно щекоча обоняние и туманя голову — будоража ленивую старческую кровь, будя давно забытые ощущения. Что ему теперь до национальных прав и козней Вены, Дрейфуса и Лябори? [30] Лябори Фернан (1860—1917) — защищавший (в связи с делом Дрейфуса) Эмиля Золя адвокат, на которого было поэтому совершено покушение. Откинувшись на спинку стула, отдался он пищеварению. Позже, правда, и сам отважился на два-три замечания. Но охотней беседовал с мудрецом Сунегом, который, как водолаз — сокровища, извлекал свои погребенные на дне винно-водочного моря познания, поделясь с Акошем кое-какими бесценными профессиональными сведениями о языке королевских жалованных грамот: средневековой латыни. Компания уютно посиживала, окутавшись клубами дыма и даже не помышляя о возвращении домой, хотя ресторан уже почти опустел.

В половине четвертого явился какой-то человек под пятьдесят в грязно-синей фланелевой рубашке и заношенном пальто табачного цвета — явный чужак в столь изысканном обществе.

— Ваш покорнейший слуга, — поздоровался он слезливо, как попрошайка, и кланяясь низко, как цыган.

Его тут же усадили, обращаясь к нему на «ты».

Это оказался директор театра Арачи. В руках у него был зонтик, с которым он не расставался и в ясную погоду — не то чтобы выглядеть еще жалостней, не то в напоминание о палках, с которыми бродячие актеры, «поденщики нации», скитались по дорогам. Писклявым голоском, которым когда-то своды потрясал в трагических ролях, принялся он плакаться на судьбу и невзгоды. Тем не менее были у него и домик в городе, и виноградничек, и в банке тысчонок двести.

Каждодневной своей обязанностью почитал он, помимо прочего, заглядывать после обеда на полчасика к «Королю», потереться в избранном обществе. Представленный Акошу, Арачи тотчас начал его обхаживать.

С приятнейшей, почтительнейшей улыбкой выразил он изумление, что не имел еще счастья видеть его в театре.

— Мы, изволите ли видеть, живем потихоньку, — вперяя взор в пространство, отвечал Акош. — Потихоньку живем в скромном нашем домике.

— Но теперь, надеюсь, окажете честь, — молвил директор, выкладывая на стол два розовых билета.

«Ложа бенуара» — стояло на них.

— Не знаю уж.

Акош покосился на жену.

— О, — сказала та, покраснев и неловко пожимая плечами. — Не привыкли мы в театры ходить.

— Не лишайте нас удовольствия, сударыня, — вмешался Имре Зани.

— А на какое число? — спросила г-жа Вайкаи.

— На завтра, на вечер, — с готовностью отозвался первый любовник. — Что у нас завтра?

— «Гейша», — подсказал комик, который исполнял роль Вун Чхи — с неизменным шумным успехом.

— Прекрасная вещь, — заверил Кёрнеи. — И музыка великолепная. Не смотрели еще?

— Нет.

— Куда лучше, чем «Дама в голубом» или эта новомодная оперетта, «Суламифь».

— Жидовская эта оперетка? — свысока переспросил Фери Фюзеш.

— Ага, — кивнул Кёрнеи. — Я тоже завтра приду.

— Неужто мне угрожает отказ? — с комическим ужасом замигал директор, театрально заламывая руки.

— Что же, сходим, отец.

— Слово дамы — закон, — ответствовал Акош под общий смех, вызванный этой не вяжущейся с его обликом галантностью.

Ерническим жестом сунул он билеты в карман.

— Сходим, бог с ним. Спасибо большое.

На улице они ни словом не обмолвились о событиях дня. Ни об обеде, ни о пиве, ни о сигаре. Мысли их целиком были заняты предстоящим спектаклем.

На углу, где на ржавой проволоке висела деревянная рама с афишей, оба, не сговариваясь, остановились и внимательно прочли:

Зани, к сожалению, в спектакле не участвовал. Только Сойваи.

Имена остальных исполнителей были им незнакомы.

Днем в понедельник зашел разговор о необходимых приготовлениях.

— Надо бы тебе все-таки постричься, отец.

— Зачем?

— Нельзя же в театр в таком виде идти. Смотри, какие ты космы отрастил. И с боков и сзади.

Седые кудри поредели у Акоша только на маковке, а вокруг лохматились тем буйнее. Подстригался он последний раз весной и с той поры совсем оброс, запустил себя. На отворотах пиджака белела перхоть.

— Идем-ка в город, — сказала жена. — Мне все равно к «Вейсу и Товарищу» надо, сумку купить. Бинокль положить не во что.

Акош проводил жену в галантерейный магазин. Покупателями занялся лично господин Вейс, разложив перед ними великолепные, только что из Англии, товары.

Супруги разглядывали чемоданы, дивясь, как легко они запираются. Да, им тоже нужен бы такой; но пока придется ограничиться лишь сумочкой из крокодиловой кожи — вон той, что на витрине.

Господин Вейс сделал знак какому-то тощему унылому субъекту, который за грудой конторских книг сидел в глубине магазина, в озаренной слабым светом стеклянной будке. Тот вышел, проскользнул в витрину, принес сумочку и снял с полки еще несколько, приставив лестницу и прогнусавив что-то жалобным голосом. Это и был Товарищ — обойденный, непризнанный, загубленный Талант, чье имя всеми было предано забвению, а кислое лицо несло печальный отпечаток несварения желудка. Уж он наверняка не ел таких отменных гуляшей, как господин Вейс.