Дежё Костолани - Избранное

Достигнув вершины успеха, он понял, что богема не его удел. С чашечкой черного кофе в руках он выглядел более чем нелепо.

Много лет мучила его эта мысль. Он гнал ее от себя и оттого еще больше страдал. Казалось, над ним довлеет проклятие многих поколений пасторов. Судьба их — тихо проживших свою жизнь — толкала его в безызвестность.

Он не мог больше противиться власти прошлого. Его мутило от табачного дыма. Он тосковал по запаху полей. Мечтал поесть в сельской тиши холодной простокваши из зеленого обливного горшочка.

Как-то вечером он сидел в кафе. Просматривал провинциальные газеты. И прочел, что в его родной деревне умер старый учитель. Тотчас пришло решение. Он побледнел. Пытался бороться с собой. И однажды после шумного успеха чуть ли не украдкой уехал в свою деревню.

Была лунная снежная зимняя ночь. Черный поезд не спеша подошел к маленькой станции.

Он торопливо вышел из вагона. Лет двадцать не видел он родной деревни.

Тихо брел он мимо спящих белых домиков. Сам нес свой багаж.

Когда он увидел школу, по его лицу покатились горячие слезы.

Все осталось прежним: школа, церковь, покосившаяся звонница. И он тоже!

Народ в деревне глазам своим не верил. Вернулся прежний «молодой» учитель; гладко выбритый, он, казалось, ни капельки не постарел за двадцать долгих лет.

Он вошел в белую сельскую школу и удивился. Те же лица, та же веселая детвора, то же бурление жизни, что и двадцать лет назад.

В журнале он любовно выводил простые венгерские фамилии: Зёлди, Вираг, Ковач — и вспоминал те дни, когда в одиночестве скитался на чужбине. Он ощущал монотонное радостное течение жизни, преемственность поколений, ждал продолжения давно известных ему историй.

Дети очень любили учителя с подвижным лицом и горящими глазами. Выразительным красивым голосом читал он стихи, а придя в хорошее настроение, рассказывал увлекательные волшебные сказки о дивных далеких городах.

И опять его окружали старые часы, доска, счеты.

Был снежный зимний день. Пузатая железная печь излучала в класс приятное тепло. В ней трещало и гудело пламя. Весенний отсвет от ее решетки румянил лилейные детские личики.

Учитель говорил. Его костистые кулаки лежали на столе. Он стоял, как солдат, неподвижно и напряженно, словно на всю жизнь давал урок и наказ потомкам.

Он посмотрел в окно. Абрикосовые деревья снова оделись в белое. Но теперь снежинки покрывали их оцепеневшие тонкие ветки…

Ему вспомнился весенний день, когда он, двадцатилетний, сидел здесь, но сейчас он чувствовал себя значительно моложе.

В душе его снова была весна.

А детские голоса звенели, как серебряные колокольчики.

Со спокойной улыбкой стоял он на возвышении. И говорил, указывая пальцем то на одного, то на другого ученика:

— Дальше!

— Продолжай!

1906

Перевод Н. Подземской.

Вера, маленькая служанка, проснулась в пять часов утра. Покашляла в туманную сырость. Было совсем темно. Черная ночь стыла еще и в ее чуланчике, комнатке для прислуги — Вера так бы и зарылась опять в постель, если б не мысль о большой комнате, окнами на улицу, и о белой печке, которые давно уже ее поджидают. Чувство долга заставило ее одеться. Она обмакнула лицо в умывальный таз, пригладила свои жиденькие крестьянские волосенки и, накинув на плечи перкалевый платок, вышла. Миновала узкую темную комнату и оказалась на балконе, галереей обегавшем квартиру снаружи. Худые коленки от холода постукивали друг о дружку.

Голова девочки склонилась на грудь, мило и сонно, точно у спящего воробышка.

Она видела перед собою только туман да уличный фонарь, больше ничего. Все еще в полусне она шла наугад, куда несли ее ноги. Но вот рука ощутила что-то холодное. Это была дверная ручка. Девочка сердито и совсем всерьез прикрикнула на нее, дергая изо всех сил:

— Да открывайся же ты… дурачина.

Шаг — и она уже в просторной темной комнате. Вера подняла наконец сонно клонившуюся голову и, глубоко вздохнув, пробудилась. С грохотом поставила ведерко с углем, бросила охапку чурок, тут же вспомнила, что господа в соседней комнате спят, испуганно оглянулась на закрытую дверь и виновато погладила ведерко. Потом вскочила на стул и зажгла газ.

Мягкие колыхания зеленого света наполнили комнату.

Вера огляделась. Сердце сжалось от странно блаженного чувства, захотелось кувыркаться, визжать, с кем-то подраться, как там, в деревне, на просторном лугу. Вокруг нее стыла глубокая тишина. Она подошла к двери, прижалась к ней ухом, прислушалась к дыханию спящих хозяев. Все спали. Теперь огромная комната принадлежала ей. Полированный стол, мягкие кресла, обтянутый шелком диван, стеклянная горка, — словом, все, все-все. Повыше, на оклеенных золотистыми обоями стенах, волновалось море, паслись стада. На них с грустной улыбкой смотрела печальная дама в пышном парике.

Вера тихонько присела возле печки на корточки и, стараясь не шуметь, развела огонь. Взметнулось алое пламя, тысячи и тысячи крохотных искр исчезли во тьме дымохода.

Только теперь она почувствовала, что замерзла, и плотнее стянула платок на груди.

Огонь понемногу разгорелся, языки пламени усердно лизали кирпичное чрево печи. Веру все сильней обдавало сладостным мягким и теплым его дыханьем, она погружалась в сонное оцепенение. Девочка с усилием поднялась и, ступая на цыпочках по мягкому ковру, обошла комнату.

Она обмахнула пыльной тряпкой стулья и стол, протерла пол, затем принялась за двери. Иногда она вдруг останавливалась на минутку и жадно, с великой любовью оглядывала комнату, словно хотела обнять ее всю, вобрать в себя прозрачными, как вода, глазами. Все здесь было — диво и чудо. На письменном столе — стеклянная глыба; если повернуть ее против света, увидишь корабли и море; подальше — линейки, перья, пузатые флаконы с чернилами и большие солидные, сплошь исписанные важными цифрами, сплошь разлинованные листы бумаги — баринова работа, с которой он рано поутру ходит на службу. А на белом диване — две шелковые юбки, голубая и желтая, наряды барыни. Вера пожирала глазами открывшуюся ей панораму, словно видела ее впервые, и даже позабыла о деле, стояла, замерев, приоткрыв запекшиеся губы.

Аккуратно, одну за другой, протирала она расставленные в горке безделушки. В это утро она особенно не могла наглядеться на толстую-претолстую золотую монету-медальку, притаившуюся в лиловом бархатном футляре. Опасливо оглядела ее с обеих сторон и задумалась о том, как хорошо живется господам, коль держат они дома вон какие большие куски золота. Потом занялась перламутровой раковиной и чуть не грохнулась навзничь со страху, услышав, какой издает она красивый и долгий гул.