Дежё Костолани - Избранное

Так прошли весна и лето. Осенью их пригласили на праздник по случаю сбора винограда. Молодая женщина танцевала на открытом воздухе, вспотела и сильно простудилась.

Сначала болезнь казалась несерьезной. Но жар все не спадал. Миловидное ее личико было измучено, горело, она металась в белых подушках. Муж безмолвно сидел у изголовья. Сначала днем. А потом и ночью. Он отворил двери всех комнат, приемной тоже, вся квартира превратилась в лазарет. Доктор перестал принимать больных.

— Почему молчит звонок? — спросила больная как-то днем, сев в постели и напряженно прислушиваясь. — Почему ты не идешь к ним?

— К кому?

— К ним… — сказала она и слабо улыбнулась.

Через месяц ей разрешили вставать. Она исхудала и побледнела. Поглядев в зеркало, она с трудом узнала себя. Перед ней была совсем другая женщина.

— Никогда не была я такой красивой, — прошептала она.

Потом подумала о своем муже, сильном и таком работящем, и сказала:

— Никогда он не был таким красивым.

Однажды вечером она сидела за столом и с кроткой улыбкой, свойственной выздоравливающим, ела бисквит, макая его в коньяк.

Житваи улыбаясь вошел в комнату и обнял жену.

— Тебя ждет награда. Теперь ты можешь вместе со мною входить в приемную.

Он взял ее за руку и повел.

Она не узнала чужую, холодную, неуютную комнату. Все в ней сверкало в каком-то волшебном свете. Молодая женщина чувствовала себя там в большей безопасности, чем где бы то ни было; жизнь казалась ей прекрасной. Она была счастлива и радовалась, словно вернулась наконец домой из долгого путешествия. На всем вокруг лежал отблеск человеколюбия. Смеясь, прохаживалась она по обители чистоты, покоя, благодати; ей хотелось петь какую-то неземную, неведомую песню, которая раскроет все тайны и свяжет ее с мужем и всеми хорошими людьми на свете. Со слезами в глазах положила она голову ему на плечо.

— Теперь я тебя понимаю. Но я должна была убедиться…

— В чем?

— Что ты любишь меня не меньше, чем их.

На рождество они принимали гостей. Из-за стола встали после полуночи. Захмелевшие от шампанского гости, дымя сигарами, ходили по комнатам — хозяйка с улыбкой показывала им квартиру.

— Столовая.

— А это?

— Моя комната.

— А это? — толстый советник указал на приемную.

— Это… — женщина поглядела на его румяную, пышущую здоровьем физиономию, потом на мужа и не ответила.

Но советник и другие гости непременно хотели осмотреть и приемную. Вторгнуться в это святилище, удовлетворить праздное любопытство и, расслабившись, переваривать ужин и курить сигары в обители отступивших страданий. Хозяйку передернуло. Потом она понимающе улыбнулась мужу. Словно их связывала общая тайна. Она чувствовала границу, отделяющую это святилище больных от мира здоровых; ее покоробило при мысли, что чужие люди с жестокими от избытка здоровья лицами проникнут туда и затопчут следы страждущих; молча встала она перед ними в своем белом платье и решительно преградила им путь; и в жесте ее было столько силы и вместе с тем женской слабости, а в голосе и взгляде такая непреклонность, что гости отступили; краснолицый инженер побледнел, а толстый советник протрезвел внезапно, когда она сказала:

— Сюда, господа, нельзя.

1908

Перевод Н. Подземской.

Худая и желтая детская ручонка облокотилась на скользкий край стирального корыта. Расширенные детские глаза неотрывно смотрели на прачку, а жалостный голос тянул все одно и то же:

— Мама, я буду моряком…

Прачка, не слушая, согласно кивала: ладно, мол, будь по-твоему. Время шло, детская головка поникла, но широко раскрытые глаза блестели все лихорадочней. В сумеречной кухне-прачечной перед мальчиком вставали видения. Маленький Петерке совсем захмелел от испарений обдаваемого кипятком белья, тяжкого запаха глажки, от сонного шипения капель воды. Он лег на скамейку и чуть-чуть прикрыл глаза. Как раз в эту минуту из-за туч показалась на небе луна.

Окно, глядящее на куриный загончик, запотело от жары. Даже луна с трудом пробивалась сквозь зеленый клубящийся туман. Но и вообще на дворе было сонно и уныло. Скреблись куры, пищали цыплята, готовясь ко сну. Промелькнула тень какого-то прохожего, долгий-долгий свисток случайного поезда с плачем унесся в небо.

Голова у Петерке пылала, сердце громко выстукивало:

— Море… море…

И вдруг стены комнатушки раздвинулись. Мальчик еще ощущал тошнотворный запах стирального мыла, но уголки губ его уже улыбались. Плеск пенной воды навевал сладкую дрему. Откуда-то повеял легкий ветерок, обдул и спутал вспотевшие волосенки. И вот он уже в бурном вспененном океане. Пляшет на волнах лодка. Петерке взмахивает тонкими веслами. Весла бьют в пенистую волну. Сушившаяся на веревке желтая юбка круто выгнулась под ветром, и Петерке, подхваченный желтым парусом, радостно помчался к золотым странам, пурпурным берегам, зеленым зарослям джунглей.

— Море… — бормотал он в полусне, — море…

Потом Петерке превратился в долговязого, высокого, стройного парня. Был он немного бледен, аристократически, гордо и упрямо бледен, как все, у кого высосала краски полуголодная жизнь. Этот высокий и бледный парень все еще грезил о море. Его завораживал вечно юный, изборожденный морщинами лик воды. Однако теперь он уже никому не рассказывал о своих мечтаньях, так как видел, что люди проходят мимо него равнодушно и нет им до него никакого дела. Каждый вечер он тайком уходил на берег Дуная, туда, где обрывается гранитная набережная, и, распростершись в пыли, неотрывно смотрел на воду.

Он возвращался домой, и опять начиналась давнишняя игра. Петеру было уже двадцать лет, но эта игра никогда ему не приедалась. Углы подушек отбрасывали на дверь страшные высокие тени. И вот одна из них, толстая, становилась мачтой, другая — канат — слабо покачивалась, а прочие капризно закручивались, пенились, взлетали и опадали, как настоящая большая вода. И тогда Петер бросался головою в подушки. Он до ушей натягивал одеяло и воображал свой дом огромным пароходом, который швыряют как хотят разбушевавшиеся волны. Снаружи завывал ветер.

Потом он открывал глаза, и мимо него темной молнией пролетала тень подушечки думки. Петер, привскочив, садился на кровати:

— Чайка…

Он зажигал свечу и вытаскивал свою книгу.

Книга, которую он читал, называлась «Робинзон Крузо».

Мать Петера мало-помалу старилась. Ее тонкая белая кожа потрескалась. Глаза стали красными от пара и постоянно слезились.

— До каких пор ты будешь бездельничать? — кричала она Петеру, подавленно горбившемуся за столом. — Ступай же работать наконец!