Дежё Костолани - Избранное

Достал Петер свой плотницкий инструмент и нанялся в мастерскую.

Однако неделю спустя он уже опять валялся дома без дела.

— Не могу… Душа не принимает…

Мать всплескивала руками:

— Что из тебя выйдет, несчастный? Что из тебя выйдет?!

Петер, съежившись и понурив голову, ушел из дому. Ему хотелось идти к морю. Он чувствовал: надо только решиться, сердце само укажет путь, он найдет, найдет море. Но он был голоден, бледен и совершенно раздавлен, когда же думал о матери, которая, склонясь над парующим огромным корытом, льет в него тяжелые крупные слезы и, стеная, клянет жизнь беззубым ртом, то грудь ему пронзала острая боль. Петер остановился на берегу Дуная. Перед ним была маленькая пристань. Он долго смотрел на крохотные паровички-катера, на матросов в синих комбинезонах, на всю эту сонную, неспешную жизнь на реке. Так бродил он вокруг и глазел целую неделю. И наконец однажды вечером с убитым видом сказал матери:

— Я поступил на катер… юнгой… буду ставить и убирать сходни.

Соседи, ухмыляясь, насмешничали:

— Что, моряком заделался, Петер?

Петер на насмешки не отвечал, только закусывал губу и думал о море.

— Море… — шептал он про себя, знобко, безнадежно, неслышно.

Он хотел сказать:

— Жизнь…

С этих пор Петер почти и не думал о море. Его руки окрепли, он даже немного раздобрел, из него вышел вполне надежный, работящий матрос, умело орудовавший при швартовке местного катерка. Иногда он еще заглядывался на перламутровые волны реки. А потом забыл обо всем. Мясистое лицо обросло рыжей бородой, и самым большим счастьем для Петера было теперь добраться поскорей до корчмы и за милую душу напиться до положения риз. Со временем Петера назначили рулевым. Однако жизнь его осталась столь же однообразной, как и была. Он гонял катерок от одного берега к другому, во весь голос вопил в медный рупор:

— Право руля… лево руля… Полный вперед.

Мелькали годы. После весны наступало лето, затем осень. Осенью Дунай холодный, туманный. Краски серые, зябкие. А в иные октябрьские вечера все кажется словно усталым — свинцовым. Но жизнь на катере тогда идет веселей. Приветно поет огонь в печурке, люди спешат поскорей перебраться на другой берег, а река ширится, берега исчезают в тумане, кругом только вода. И катер-паровичок вырастает. Он тоже грезит о море. Со свистом летят на берег швартовы, катер храбро вступает в бой с волнами, ветром, туманом и, громко трубя, месит глубокие воды. Жалкое суденышко дает ощутить человеку сладкий ужас опасности.

В один из таких последних вечеров ноября Петер стоял у штурвала. Волны швыряли катер. Холодный ветер задувал в лицо. Этот ветер прилетел издалека и, быть может, принес ему грустный прощальный привет от далеких морей. Устало стоял Петер у руля, низко понурив голову. Он опять ощутил море. Река нетерпеливо и гулко под ним волновалась. Вспыхивали судовые огни. Резко, оглушительно завопил корабельный гудок, словно суденышко опьянело от воды и тумана. В этот вечер Петера опять потянуло отдаться мечтам. Однако голова его сразу отяжелела от воспоминаний. На толстом лице тускло светились глаза. Он кашлянул, вздохнул, но вздох тут же и замер, перейдя в странный, словно бы жалобный зевок.

— Черт бы побрал эту дрянную погоду!

Заморосил серый осенний дождь. Он совершенно размыл берега и реку, все краски окончательно поблекли в грязной слякотной мороси. Погас и дремавший на носу суденышка фонарь. Опустился туман. Хриплый пропитой голос заорал грубо:

— Пристань Табан!

1908

Перевод Е. Малыхиной.

Пирошке четыре года. Пирошка сидит за столом в бабушкиной столовой. Ее белокурая головка выглядывает между ваз с цветами и тортов с белым и темным кремом, и кажется, будто она из фарфора и сахара. Любопытством горят умные голубые глаза. Когда она опускает их, то становится похожа на неулыбчивую чинную куклу с закрывающимися глазами.

Время после полудня прошло в нервной суете. Едва Пирошка успела пообедать, как бонна потащила ее в маленькую комнату и несколько раз окунула ей голову в горячую воду. Вода обожгла ее, а мыльная пена шаловливо щипала глаза; она долго моргала, пока снова смогла видеть. И еще она запомнила, как на полу в золотые лужицы стекался солнечный свет. Затем ее подвели к зеркалу. Бонна взяла мамин белый гребень из слоновой кости и принялась расчесывать ее мокрые прядки. Это было очень больно. Наконец все было готово, они сели в экипаж и около половины четвертого отправились к бабушке на именины.

На улицы опустились шоколадные сумерки. Прижав личико к стеклу экипажа, Пирошка провожала беспокойным взглядом мелькавшие мимо дома. Уши ее пылали от волнения: два крохотных огонька в темной карете. Ей хотелось плакать, но она боялась, что мама рассердится, а маму было жалко. Чтобы не огорчать ее, она только барабанила пальцами по окошку и тяжело вздыхала.

Когда они приехали, уже зажигали лампы. Вечер был холодный, сумрачный, стемнело рано. Пирошка шмыгнула вверх по лестнице и распахнула громадную застекленную дверь. Вообще у бабушки все было из стекла. В одно мгновенье Пирошка оглядела коридор — заставленный вынесенной из комнат мебелью, он вызывал ощущение праздничной суеты, затем долго рассматривала стол: рыбу под майонезом, паштет из раков, торты и сыр под стеклянным колпаком, пузатую красную бутылку с ромом, а рядом — синюю сахарницу, которая обычно стояла на буфете возле подсвечников. От этого ей стало как-то беспокойно. Но так бывало всегда в день Аурелии — второго декабря — на бабушкиных именинах. В этот день на фарфоровых блюдах лежали желтые бисквиты с миндалем и орехами, стеклянным блеском отсвечивали рубиново-красные или нежно-розовые ломти мармелада из айвы, марципаны и кексы. Комнаты были сильно натоплены, душный воздух подслащался благовонием розовых лепестков, которые на раскаленном железном совочке проносила по комнатам прислуга. Попискивала в маленькой клетке разморенная жарой канарейка, шерсть на чучеле белки, стоявшем на верху этажерки, казалось, вот-вот охватит огнем. Горели все свечи и лампы, даже гигантская керосиновая лампа, висевшая над обеденным столом, которую зажигали лишь в подобных торжественных случаях. Родственники проверяли ее заранее, за несколько дней до торжества — не откажет ли в нужный момент, хотя мало разбирались в ее устройстве.

Пирошка как завороженная стояла в море света.

Затем она прошла в гостиную, где галдело множество дам, девиц и юношей. Пирошка остановилась посреди комнаты на красном ковре. Молодые люди вскакивали, целовали маме руку, но ее никто не замечал. Несколько минут, надув губы, она стояла в ожидании, наблюдая за всеми. Наконец ее заметила Туши, кузина.