Дежё Костолани - Избранное

Цезарь стоял посреди комнаты. Мальчика поспешили уложить в постель и долго успокаивали, пока он наконец — упрямый и злой — не устал от плача и не уснул. Но отец не ложился. Он выпил до капли все вино; осоловев, слонялся по комнате; потом до рассвета стоял у окна и смотрел на заснеженный сад с обнаженными деревьями.

Он вспоминал прошлогоднее рождество. Тогда он так же смотрел в тюремное окно.

1908

Перевод Н. Подземской.

Белла, дурнушка Белла, писала письмо.

«…Вообще же я больше люблю оставаться вечером дома. Зажигаю свечи в гостиной, где стоит фортепьяно, и подолгу играю. Нередко до самой полуночи. Когда я ложусь в постель, мама обыкновенно давно уже спит. А подымаюсь я, как правило, раньше всех и выхожу в сад пожелать моим любимым цветочкам доброго утра. Затем отправляюсь на кухню. Вот так и идет моя жизнь…»

Тут она остановилась. Перечитала письмо. Уже восемь страниц было исписано густо-густо, бисерными буковками. И все же чего-то в письме словно бы не хватало. Неведомый почитатель хочет знать также, какое у нее лицо, волосы, глаза, и даже просит прислать свой портрет. Белла растерянно уставилась перед собой. Облокотилась на стол. И вновь принялась писать:

«…Волосы у меня светлые и, как говорят…»

Продолжать она не могла. Что за странная идея — просить описать себя самое. Красота, в конце концов, дело вкуса, и она попросту еще не задумывалась никогда о том, красива она или нет. Не так уж это и важно. За долгие-долгие годы рано или поздно поймешь, что зеркало всего лишь отвратительное, злое, блестящее стекло и глядеться в него просто тошно, особенно в заснеженный зимний полдень или весенним утром, когда свет особенно ярок. Обретенный с годами опыт постепенно облагородился, утвердился в сознании, стал ее жизненной философией. Но иногда она испытывала совершенно необыкновенное чувство. Похожее на головокружение или обморок. На улицах ей доводилось встречать нахальных и разбитных молодых людей, которые, взявшись под руки, шумно топали по асфальту и каждую женщину приветствовали улыбками. Бывало и за ней пускались вдогонку. Однако стоило им догнать ее и заглянуть ей в лицо, как все разом замедляли шаг, пугались собственного смеха в веселье вмиг увядало. Юнцы смотрели на нее чуть ли не с почтительным страхом. Тогда Белла вскидывала голову, делала вид, будто не замечает их. И медленно шла своей дорогой. Оказавшись в обществе, она старалась найти себе кресло в самом темном углу, где-нибудь под пальмами, возле дверей, никогда не вступала сама в разговор, только отвечала на вопросы и осторожно, опасливо перебрасывалась редким словом лишь с самыми молчаливыми молодыми людьми, которые возвращали ей тот покой, какой источала она сама. И вот теперь ее спрашивают, красива ли она!

На этот раз она подошла к зеркалу и не отвела глаз. Смотрела безжалостно и упрямо, воинственно вскинув голову. Как она была безобразна! Господи, как безобразны эти тусклые, блеклые волосы, это веснушчатое лицо, эти водянистые глаза! Она наслаждалась своим безобразием яростно, сладострастно. В конце концов, сейчас она здесь одна, ей не нужно играть роль, не нужно прятать свой позор. Белла отвела волосы со лба и стала жадно разглядывать свою круглую голову, этот злосчастный безобразный шар, который вот так, без волос, казался еще кошмарнее. Как она комична, боже мой! Белла провела по губам пальцами, потом стала мять их, терзать — так ковыряемся мы иной раз в собственной ране: коль скоро она уж болит, так пусть же болит сильнее, пусть станет еще безобразнее. Только бы не чесалась, только бы не этот невыносимый зуд. Белла ненавидела свои губы, как ненавидят гадкую жабу. Сейчас, терзая их, она была почти счастлива.

Однако письмо следовало дописать. Тот молодой человек, что в безвестном своем трансильванском городке выбрал именно ее объявление среди множества других, обратился к ней любезно и скромно. На столе Беллы лежало и его письмо. Витиеватый почерк старательного чиновника. Впрочем, бумага приятно пахла. Стиль незатейливый и все-таки небанальный. Белла была бы в отчаянии, если бы это знакомство вдруг попросту оборвалось и почта уже никогда, никогда-никогда не доставляла ей писем.

Она снова села к столу. Теперь она писала покойно и быстро. Закончив письмо, отперла шкаф, вынула фотографию младшей сестры и быстро сунула ее в конверт.

Фотография покойной сестренки и сейчас еще была как прежде свежа и светла.

Много-много раз она часами смотрела на этот портрет. Было в нем что-то далекое и туманное. Это было воспоминание, неушедшее, оставшееся здесь, но воспоминание, похорошевшее за годы тоски и печали; лицо сестры побледнело, руки казались хрупкими, а волосы тяжелыми и печальными. Это был уже не портрет, а священная реликвия. Так глядит в окошко из потустороннего мира ласковое белое привидение. Всякий раз, отворяя свой дряхлый шкаф, Белла тоскливо и жадно всматривалась в черты сестры — ее собственные черты, волосы — ее волосы, губы — ее губы. Да, они были ее, но при этом нежные, трепещущие, влажные, словно сестра только что выпила из хрустального стакана родниковой воды и, уже насладившись ею, насладившись прохладой, с неземным пылом вновь приникла к краю стакана. Так выглядят на фотографиях только мертвые. Те, кто выглядит так, рано умирают. Вот и сестра сидит на стуле скромно и виновато, едва касаясь окружающих ее предметов, и ее взгляд — прощальный взгляд, взгляд случайной гостьи, оказавшейся здесь мимоездом, которой страшно потревожить филигранные свои члены, хрупкие, будто стеклянные, косточки, она лишь машет приветно остающимся в этом мире, словно говоря, что скоро уйдет, отдаст им свое место и улетит прочь.

Послать ему этот портрет?

Колебаться было уж поздно. Письмо запечатано, письмо удалось. Белла надела шляпку. И вышла из дому.

«Нет, все-таки нет», — подумала, остановясь у почтового ящика.

От этой мысли тело на мгновение покрылось гусиной кожей — и вся грязь, отвращение, ужас представились ей воочию: скоро этот портрет заставит лихорадочно забиться чье-то чужое сердце! Чьи-то твердые губы там, вдали, покроют его поцелуями. Тот чужой человек и не будет знать, что целует покойницу. Белла ощущала его горячее дыхание, слюну, исторгнутую страстью, слышала нежные, ласковые слова. Ну и пусть. Все это адресовано ей. И зачем фотографии изнывать без дела и цели, вдали от жизни, среди моли и ветшающего тряпья. Она и так уже постарела и поблекла, словно живая. Ей нужно жить. Белле вдруг показался ее план истинно прекрасным: она вернет сестру жизни, заставит ее лицо расцвести живыми красками, заставит плясать атомы земли. Мертвая воскреснет.