Дежё Костолани - Избранное

— Жалкий рыцарь гвоздики!

— Дурнушка… дрянь… ты… ты…

Вдова учителя наблюдала полуночную баталию скорбными глазами умирающей.

— Ваш отец всегда говорил… всегда говорил… Это все не для вас. Ваш бедный отец…

Ее старомодные очки запотели от слез.

С этого времени Альберт стал часто пропадать по вечерам. Он возвращался к полуночи, крепко подвыпивший. И вот однажды он опять появился с розовой гвоздикой в петлице.

Роковая гвоздика!

Вдова учителя, увидев ее, разрыдалась. И весь следующий день провела у себя в комнате, проливая слезы.

Почти в беспамятстве она твердила Белле:

— Он опять начинает сначала.

— Несчастный, — говорила Белла.

Сама же отослала скромному чиновнику письмо с просьбой вернуть портрет.

Портрет возвратился из долгих странствий сильно потертым. Она долго смотрела на него в отупении. В великом накале страсти он почти обратился в пепел, вылинял, побледнел, стал тенью, воспоминанием. Но мертвая сестра не сердилась. Она глядела на Беллу ласково, с сочувствием и печалью.

Белла вошла в комнату.

Была преотвратная ночь. Серая от пыли, ветреная летняя ночь, пустая, без каких-либо ночных впечатлений. Тот, кто сейчас проснется, наверное, решит, что это даже не ночь, а темное непогожее утро. Далеко, очень далеко в небе плачут звезды. Вокруг Беллы сонно зудят толстые, напившиеся крови комары, они зудят, наигрывают своими кровавыми жалами, словно ожившая швейная игла. И нет им числа. Их можно бы ловить ситом. Белла глядела в ночь и спокойно, печально думала о том, что эта ночь у нее последняя. Все прочее только серость, пыль и ветер, скука и унылое прозябанье. И лишь один незадачливый безумец все будет писать и писать покойнице письма, на которые уже никогда не получит ответа.

Она подошла к шкафу. Соорудила из чистого белья маленький белый алтарь для фотографии и поставила ее на прежнее место.

Затем достала и свою фотокарточку. Это она. В точности. Но сейчас она видит себя такою, какова она есть. Нескладно стоящей возле вазы с цветами. Особенно бесформенной, вдвое себя шире, в этом белом платье.

Она протерла карточку. Бережно сдула с нее пыль. Подержала под лампой.

Потом тихонько поставила рядом с портретом умершей.

1910

Перевод Е. Малыхиной.

На маленькой станции — возле курортного поселка — мне пришлось дожидаться ближайшего скорого ровно час и двадцать три минуты. Было скучно. Я бродил взад-вперед по гравию вдоль рельсов и смотрел на поблескивавшую сквозь деревья воду, которая в эти ранние часы то и дело подергивалась рябью, умывалась — совершала свой туалет. На скамьях томились в ожидании сонные пассажиры. Отдыхающие юнцы в мягких белых рубашках, девицы с ракетками в руках. Меня они не слишком интересовали. Флирт между ними был в самой начальной стадии. Я предпочитал прогуливаться по траве вдоль железнодорожного полотна среди раскрывшихся маков — они, словно означающие «путь закрыт» семафоры, устремляли свой красный глаз навстречу прибывающим поездам и кланялись официально и чинно. Решительно ничего не происходило, разве что появилась вдруг кремовая, словно булочка, кошка. Потом на террасу вышла в халате дочь начальника станции, зевнула всласть и принялась завтракать; она уплела гору калачей, запивая их молоком. Я с ужасом думал о том, что́ стану делать на этой унылой станции целый час и двадцать три минуты.

И тут появилась неизвестная собака.

Неизвестная собака прибыла с неким семейством, которое тоже ожидало скорого поезда. Это был белый, короткошерстый молодой фокстерьер с живыми игривыми глазами. Элегантный пес, чуточку провинциальный, ошейник свидетельствовал о весьма незавидном вкусе. По песику было видно, что держат его в холе, буржуазные приличия ему знакомы, однако облаять автомобиль ему пока что не доводилось.

«Ну что ж, — сказал я про себя, — позабавлюсь с ним до отхода поезда. По крайней мере, с людьми знакомиться не придется».

Собака мчалась вдоль рельсов прямо ко мне и несколько раз обежала меня вокруг. Потом остановилась передо мной и бегло меня оглядела своими славными черными глазами. Это было прелестное создание. Фокс мне решительно нравился, хотелось погладить его уши, умный лоб, аристократически изящную талию. Я щелкнул пальцами. Но песик, и ухом не поведя, умчался прочь.

Я пожал плечами. Однако вскоре потихоньку поплелся за ним. И настиг у железнодорожного шлагбаума.

— Ах ты, песик, — сказал я, уже не без некоторой неловкости, и сам удивился тому, как неуклюже и робко прозвучали эти слова.

Собака влажным носом обнюхала край моих брюк, поглядела на меня и отвернулась. Вероятно, подумав приблизительно так: «Этот человек ничего особенного собой не представляет».

Я, однако, не отставал. Но фокс потряс головой, он уже составил себе окончательное мнение обо мне.

«Это не настоящий друг собак. Так себе, дилетант. Его жизнь подогревают страсти, тщеславие, амбициозность, он пишет книги, стихи, о собаках же думает, лишь когда совершенно свободен и просто не знает, чем занять себя. Сейчас я был бы для него куда как кстати, чтобы разогнать скуку. Но меня он ни капельки не интересует, и я брошу его одного, мне нет до него никакого дела».

Пес побежал вперед, а я последовал за ним, испытывая затаенную, но весьма интенсивную злость. Его длинная белая шея вытянулась, и весь он выглядел необыкновенно деятельным и важным. Теперь-то я видел, как умеют собаки позировать. Да они ни единого движения не сделают в простоте! Собаки убеждены, что именно им надлежит решать судьбы мира, они инспектируют все и вся, их самоуверенность не ведает границ. Вот и эта маленькая белая псина прохаживается по станции с таким видом, словно от нее зависит, пропустить поезд или не пропустить. Он оглядывается вокруг, как хозяин, смотрит, все ли в порядке, обнаруживает, что порядка-то и нет, дважды, трижды возвращается на то же место, нюхает воздух, чихает — и вот уже все оказывается в порядке. Мальчишки, которые привели его с собой, несомненно его забаловали. Обращать на него внимание просто глупо.

Я закурил сигарету и направился к лесу. Мгновение спустя белый пес опять был передо мной.

— Кс… кс… кс… — умильно позвал я его, вытянув губы трубочкой.

— Ох, болван, — сказал песик, — ты даже языка моего не знаешь. Да ведь так только кошек кличут. Презираю тебя.

Я чувствовал себя пристыженным. Надо же было так опростоволоситься! Мне подумалось, что в его глазах я выглядел, вероятно, ужасно комично, когда, подлизываясь, сюсюкал и старательно складывал трубочкой губы.

— Иди сюда, — сказал я уже натуральнее, — иди сюда, славный ты песик.