Дежё Костолани - Избранное

Лишь через неделю они немного пришли в себя. Мальчик еще частенько принимался плакать, женщина стала молчаливей и бледней, чем прежде, но жизнь вошла в свою обычную колею. Цезарь возвращался рано и всякий раз приносил домой колбасу. Они ужинали всей семьей. Большую часть времени он проводил дома. В провинциальном городке диву давались, как достойно и тактично ведет себя этот шулер, избегающий посторонних глаз.

Сидя в золотистом круге света от керосиновой лампы, он и представить себе не мог, что раньше жил иначе. Горела железная печь, он с наслаждением курил дешевую сигару, жена поблизости что-то шила. Руки погруженного в раздумье Цезаря пребывали в блаженном покое, на них не осталось и следа прошлого; пальцы были такие тонкие и чистые, словно долгие годы перебирали кружева или нежные струны музыкальных инструментов, а вовсе не захватанные карты. Он насвистывал себе под нос, радовался ощущению покоя и ласковому прикосновению к телу чистого белья. Только в его зеленых глазах вспыхивали искорки растлевающего злого огня. Странные это были глаза: пустые, грязно-зеленые, как осколки бутылок, валяющиеся на земле возле помойки.

Вечером, часов в десять, он ходил в кафе «Золотой орел». Со временем нашел себе там компанию: щуплого помощника аптекаря и спесивого туповатого писца. Официант стелил им на столик потрескавшуюся клеенку с изображением шахматного поля, приносил шахматы, из зеленого мешочка в чернильных пятнах не спеша доставал все в щербинах унылые фигуры. До полуночи играли они в шахматы, потом все трое шли по домам.

Как-то вечером Левинский, помощник аптекаря, разошелся вдруг и велел подать вина.

— Послушай, Цезарь, мне надоели шахматы, — сказал он. — Сыграем-ка в карты.

Цезарь Альберг побледнел. Он не решался поднять глаза и, чувствуя, что от взгляда Левинского у него горят руки, поспешно убрал их со стола.

— Нет, — возразил он. — Я в карты не играю.

С рождеством в дом Альбергов вернулись карты. После полудня, когда сынишка Цезаря пришел из школы, из ранца у него вместе с учебниками и грифелями выпала новенькая колода с золотым обрезом, и мальчик в возбуждении стал перебирать красно-зеленые листочки.

Мрачный как туча Цезарь остановился перед сыном.

— Что это? — воскликнул он. — Как тебе не стыдно! Не дело детям брать в руки карты.

Он сунул их в карман. Ушел в другую комнату. Карты были новые, совсем новехонькие, рождественские, недавно отпечатанные, еще пахнущие свежей типографской краской. Он смотрел на них, и голова у него шла кругом. Свирепые уродцы, чудища, призраки, с которыми он долго водил компанию, теперь вновь прислали ему свои визитные карточки, напоминая о себе. Он запер карты в ящик стола. Потом опять вынул. Сделал выговор жене за то, что они попали к мальчишке, и стал ходить взад-вперед по темной комнате.

К вечеру атмосфера в доме разрядилась. Зажгли рождественскую елку; Цезарь пил вино и пел песни. Было только девять часов, спать идти нельзя, чем же заняться? Цезарь сам достал карты.

— Поиграйте, я не против, — сказал он.

Все повеселели; убрали посуду и сели за стол. Жена принесла стеклянное блюдце, зазвякали медные филлеры.

— Я играть не буду, — сказал Цезарь и посмотрел на жену.

Но она уже сдала ему. Пожав плечами, он выпил стакан вина и взял в руки карты.

— Начали.

Мальчик с пылающими ушами ждал, что будет дальше.

— Погляди, — сказал ему отец, — все эти деньги станут твоими, если меня обыграешь.

Все смотрели в свои карты.

Напряженное молчание расползлось по комнате.

— Я выиграл, — сказал Цезарь и сгреб к себе филлеры.

Мальчик забрался на стул, встал на колени. Снова сдали; на этот раз выиграла мать, но деньги разделила с сыном поровну. Потом опять выиграл отец. Цезарь уже начал сердиться; большие, солидные карты так и шли к нему. Он хотел избежать выигрыша, но карты не отступали. Они атаковали его, приступали с ножом к горлу, странные ночные его знакомцы, зеленые и красные короли в коронах, постнолицые валеты, которым он прежде с замиранием сердца подолгу смотрел в глаза, тяжело дыша и обливаясь потом. Он швырял карты уже не глядя, и лоб его покрылся испариной. Все напрасно. Короли, валеты со злорадной ухмылкой не сводили с него взгляда; как бандиты, убийцы, сжимали ему горло. Перед ним лежала кучка монет.

— Что делать? — пробормотал он, сердито глядя на жену.

Он вспомнил карточные суеверия. Встав со стула, крутанул левой рукой колоду в воздухе, сел и сдал. И опять выиграл.

А мальчик все ждал, когда ему выпадет счастье. Смышленое личико пылало от возбуждения, рот кривился от подступающих слез. Он глотал слюну. Отец кашлянул и, поправив очки, повернулся к нему:

— Смотри, сейчас ты выиграешь.

Словно пума из засады, мальчик, подавшись вперед, смотрел, как отец тасует карты. Уже трижды блюдечко не опустошалось, оно было до краев полно красноватых медяков. Мальчику досталась хорошая карта. Он с облегчением вздохнул. Но пришла вторая, третья, и на лице бедняжки погасла радость.

Цезарь молча смотрел в пространство. Уже близилась полночь. Все деньги жены и сына лежали перед ним, и он не знал, как от них отделаться. Цедя воздух меж зубов и опустив уголки рта, он с презрительной улыбкой обдумывал свое нелепое положение, и тут вдруг его осенило. Гибкими длинными пальцами он перебрал всю колоду, и в чутких его руках снова пробудилось пророческое искусство, сатанинские чары, долгие годы открывавшие ему чужие кошельки. Подлые, гнусные карты! Как унижала его, короля шулеров, мастера тысячных выигрышей, погоня за жалкими грошами. Он вдруг начал работать. С закрытыми глазами, на ощупь моментально отобрал хорошие карты, чтобы подбросить их сыну. Он все видел и знал. Ему помогало даже дыхание. Гипнотическая сила его воли завладела присутствующими; одна карта летела к мальчику, другая ловко пряталась в манжет; внезапно он стал, как прежде, полководцем на поле боя и склонил счастье в пользу сына.

Банк опять удвоился.

Оставалось лишь одно движение рукой. Но — поздно. Мальчик вспрыгнул вдруг на стол и, пронзив отца взглядом широко открытых глаз, скривив рот, закричал:

— Жулишь!

Вскочив со стула, Цезарь отступил на три шага и выронил карты из рук.

— Жулишь!

Застигнутый врасплох, он стоял в растерянности. А сын плакал навзрыд, выл, орал:

— Жулишь, жулишь, жулишь!

Цезарь попытался засмеяться, но в жилах стыла кровь, на висках выступил холодный пот; он смог лишь что-то пролепетать.

А мальчуган не отступал. Он продолжал бесноваться на столе, с презрением глядя на отца; личико его сияло торжеством; он опрокинул блюдце, швырнул пригоршню монет в окно, а остальные деньги смахнул на пол.

— Жулишь!