Дежё Костолани - Избранное

В тот день, помню, рано стемнело. Уже в три часа дня большой зал погрузился в полумрак, и мне казалось, будто само небо, озаренное прощальным осенним светом и отягченное сумрачными тучами, придавило комнату, мешая видеть, будоража кровь и притупляя ум… Казалось, я перестал понимать родной язык, так чуждо и бессвязно звучало каждое слово, раздававшееся в этом красивом зале. Аладар нервничал больше обычного, его оскорбительный хохот резал слух:

— Не сдавайся!

В комнате было жарко, голова кружилась. У меня промелькнула было одна мысль, но в следующий момент отворилась дверь и вошла Ольга в бледно-голубом платье.

Игра продолжалась. Перед Аладаром лежала груда фигур. Я делал бессмысленные ходы, и его победа была уже несомненной.

Близился конец игры, когда я вяло и рассеянно прикоснулся к одной из фигур. Аладар вдруг вскочил и ударил меня по руке:

— Не твой ход!

Я побледнел и закусил губу. Все закружилось передо мной. Дом поплыл, словно гигантский военный корабль, и я чувствовал себя утопающим, в беспомощном ужасе барахтающимся на волнах. В глазах у меня потемнело. Я схватился за край стола.

В голове с бешеной быстротой замелькали мысли. Зеркало, висевшее напротив, отражало мое взволнованное лицо, Аладара, ожидавшего победы, и рядом — его мать. Рука моя бродила по шахматной доске, но я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Я был как в дурмане, я был измучен, мне вдруг представилось, что мой ученик, который и жил-то лишь кровью моей и моим мозгом, когда-то давным-давно ударил меня! В зеркале я увидел себя — увидел, как сижу перед ним, словно соломенное чучело, словно шут его, его слуга, раб. Я долго глядел на высохшее, как скелет, тело, в котором уже не было легких, на тощие, но словно железные руки своего повелителя, поработившего меня, втоптавшего в грязь.

В ушах у меня гудело. Рука двигала фигуры то вперед, то назад, иногда удачно, иногда нет. И вдруг ко мне пришло отчаянное решение. Я сорву напоследок с этого бесплотного костлявого черепа ложный ореол, что сплетали для него тонкие, белые аристократические руки, дабы удержать на земле…

Аладар смеялся. Его мать, улыбаясь, ждала победы.

— Осторожнее! — шепнула она ему.

И тогда я распрямился. Я сбросил со своих сгорбленных плеч унизительный гнет рабства. В эту минуту я забыл обо всех и обо всем.

Я потер лоб и пылающим взглядом уставился на черно-желтую пестроту доски. В голове созрел военный план. После трех ходов я уже имел преимущество. Неумолимо сжимающимся стальным кольцом я окружил позицию моего противника и головокружительно смелыми комбинациями, с железной логичной последовательностью разрушил пустые, бессмысленные потуги воспаленного мозга. Твердо стояли ладьи, ревностно несли службу слоны, кони, казалось, прядали ушами: каждая фигура была олицетворением торжества ясной мысли и разума.

Я поднял голову, руки сжались в кулаки.

— Шах! — сказал Аладар, и его мать счастливо улыбнулась.

Я применил уловку. Сделал последний рабский ход.

Но когда вновь наступила моя очередь, я, почти ослепший от прихлынувшей к голове крови, опьяненный возбуждением, вскричал прерывающимся от радости голосом:

— Шах и мат!

И медленно продвинул вперед пешку…

1905

Перевод Е. Тумаркиной.

Гомер родился в 1906 году в Афинах, на пятом этаже большого желтого дома, где постоянно работали два лифта. Младенца, как и положено, окрестили, а при крещении нарекли Филиппом.

Он породил раздоры не между семью городами, а между родителями. Отец его был старшим официантом в бойком афинском кафе, а мать — хорошенькая модистка, обладавшая особым талантом всучивать афинским дамам самые модные и дорогие парижские шляпки. Бедной женщине пришлось самой воспитывать Филиппа. Она отдала его в школу, обучала музыке — игре на рояле, — фехтованию, танцам. Мальчик оказался исключительно способным, всюду выделялся среди товарищей.

Филипп любил уединение. В напоенные ароматами сумерки, спасаясь от дыма и пыли столицы, часто бродил он по тихим холмам и смотрел, как обнимается черная ночь с пурпурным закатом, как скользят в туманной дали блеклые тени — сиреневые и голубые, и в светлой дымке умирающего дня невольно искал глазами расплывчатые очертания древних богов: Афины Паллады, громовержца Зевса, Ириды и Геры.

В нагретом воздухе плыли белые облака. Филипп весь отдавался власти чудесных видений. Ему чудились кровопролитные войны, обнаженные белотелые богини, и с губ невольно срывались первые упоительные стихи.

Гомер стал поэтом. Он мечтал описать блистательную войну греков с троянцами — событие, которое происходило у него на глазах.

Но обстоятельства переменились. У бедного Гомера умерла мать, и ему не хватало на жизнь жалких грошей, которые он зарабатывал репетиторством. Поразмыслив, он поступил в редакцию газеты. Решил стать журналистом, но не оставил надежды сочинить эпическую поэму.

Сначала Гомеру нравилось в редакции: лихорадочная суета, щедро расточающие свет электрические лампы, непрерывно звонящие телефоны, свежеотпечатанные полосы, на которых четко и аккуратно было набрано то, что всего полчаса назад он небрежно набросал на листе бумаги. Он спал до полудня, ходил в кафе, словом, жил как богема, но душа его по-прежнему была полна целомудренной наивности и поэзии. Трогательными словами провожал он в мир теней служанок, выпивших каустик, и в рубрике происшествий, в отчете о пожаре, поистине бёклинскими красками живописал буйство губительной красной стихии.

Но потом он перешел на бездушный деревянный слог и уже не вспоминал о своих поэтических видениях. Он усвоил, что все актеры, даже с напыщенной, ходульной манерой игры, «выдающиеся», все скучные доклады — «необыкновенно интересные» и глупые подхалимы — «почтенные члены нашего общества». Гомер отличался бойким пером и добился славы одного из наиболее талантливых журналистов.

— Цицеро, гарамонд, нонпарель! — небрежно бросал он молодому наборщику.

— Сверстать!

Через год он стал главным редактором «Афинских ведомостей».

Его уже не тянуло описывать нудными трескучими стихами ссоры глупых богов и героев с окровавленными копьями. Он ценил сенсацию выше любого гекзаметра. У него развился тонкий нюх, и никто ловчее его не умел выискивать и преподносить публике пикантные истории из общественной жизни. В то время в Греции сложилась необычайно интересная политическая ситуация. Стране угрожала серьезная опасность. Троя все еще не сдавалась. Греческие государственные мужи со своим мелочным тщеславием еще больше запутывали создавшееся положение.

В центре внимания был Ахилл — афинский адвокат с толстым загривком, который с чувством оскорбленного достоинства «отошел от политической жизни». Истинную причину его устранения покрывал густой мрак.