Дежё Костолани - Избранное

— Да, — отвечает Янчи.

Все, подавшись вперед, следят за игрой, но без особого азарта, ибо сочувствие по-братски поделено между Янчи, который, судя по всему, переживает семейную трагедию, и Шольцем, который силится распознать, в чем она состоит.

— Значит, яд, — повторяет Шольц, — так-так, яд… Кто-то затягивает:

— Любовным пламенем объят…

— Прошу тишины! — взрывается Шольц. — Не мешайте. Если ты говоришь — неорганический, может сулема?

— Да.

— Hydralgilium bichloratum corrosivum, — произносит чей-то голос. — HgCl 2.

— Это к делу не относится, — отмахивается от голоса Шольц и стремглав летит к цели.

Дальше я не продолжаю, друзья мои. Скажу только, что я многое в жизни повидал, но такого — еще никогда. После нескольких минут словесных боев, насыщенных жестокими атаками, Шольц вытянул из Янчи, что менее часа назад его жена Марика, милая, добрая Марика по неизвестным причинам, но с определенным намерением покончить с собой приняла таблетку сулемы, после чего была доставлена в больницу, где и находится сейчас.

Ей-богу, у меня на лбу выступил холодный пот. Вы бы, конечно, подумали, что все это лишь ерничанье, дурная шутка, розыгрыш. А я так был уверен, что это правда. Я знаю нынешних молодых. Они не представляются, как мы когда-то, не лгут ни себе, ни другим. Мы были романтиками. А для них теперь, в 1933 году, главное — объективность. В соответствии со строжайшими правилами баркохбы Янчи беспристрастно изложил факты, а остальные точно так же беспристрастно ознакомились с ними. Им и в голову не пришло засомневаться в том, что это правда. Они и удивились-то не очень. Их вообще ничем не удивишь.

Бог знает, отчего Янчи ввязался в эту сомнительную игру. Может, от усталости, а может, от нервов. Вреда-то от нее никому не было. Марику тем временем надлежащим образом обихаживали в больнице: промывали желудок, давали рвотное, поили молоком, пропускали через нее бессчетное количество литров воды. Янчи выгнали оттуда, чтобы он не путался под ногами, велели вернуться не раньше чем через час. Он, стало быть, никак не мог помочь Марике. Так решил помочь хоть себе. Надо же было как-то убить время, покуда он снова сможет ее увидеть.

Я его не осуждаю, нет. Он любил эту женщину и сейчас любит. Помню, в первое время после женитьбы он всегда носил в кармане четыре пышечки и счастливо хвастался перед всеми, что вот, мол, жена испекла. О чем это говорит? Совсем не о том, как вы думаете, будто пышки были несъедобны, в этом случае он бы выкинул их, а не хранил, точно реликвию. Словом, жену он любит.

После окончания игры он проглотил еще два стакана воды и понесся в больницу. Прошло изрядно времени, прежде чем он вернулся, было уже совсем поздно. Он сообщил, что жизнь Марики вне опасности, ее спасли, она прилично себя чувствует, врачи уверяют, что никаких последствий не будет.

В кафе загремел русский оркестр, знаете, тот, что образовался из застрявших у нас военнопленных. Поначалу музыканты выходили в национальных костюмах и исполняли русские песни, потом, когда рубашки их пообтрепались, они забыли русские песни и теперь играют сплошь венгерские мелодии, правда, на славянский манер — сонно, тягуче, к тому же врут чуть не на каждой ноте. Мы взяли да сбежали.

Я проводил Янчи до улицы Хунгариа. Он там живет в меблированных комнатах. Янчи присел на узкий диван, где они обычно спали вдвоем. Заявил, что сегодня он будет спать один. Даже в горе он жаждал объективности. Он поднялся, бросил на диван пеструю подушку и жидкое одеялко. Потом, не говоря ни слова, принялся ходить взад-вперед по комнате с заложенными за спину руками. Несколько раз останавливался возле окна. Выглядывал на улицу. Словно чего-то ждал. Впрочем, я уже говорил вам, что этот парень вечно чего-то ждал. Теперь была ночь, безлунная, темная ночь. Наверное, он ждал, чтобы рассвело.

1933

Перевод С. Солодовник.

— Я тут рукопись по почте получил, — сетовал Корнел Эшти, — развернул, и просто в жар меня бросило.

Роман, в двух частях, в картонной обложке, тщательно перепечатанный на машинке и перевязанный бечевкой. На заголовок я не посмотрел, прочитал только имя автора.

Автор — одна пожилая дама, весьма утонченная, светская, образованная, к тому же достойная всяческого уважения, остроумная и неглупая в обществе. Но стоит ей взяться за перо, — и куда девались все ее достоинства? Пишет она отвратно, хуже какой-нибудь безграмотной няньки.

Я прочитал пару строк. И теперь еще как вспомню, челюсти сводит от зевоты. Когда не действует снотворное, я повторяю их про себя и тотчас засыпаю.

Вздохнув, я поднял этот увесистый литературный труд и бросил на груду рукописей в углу комнаты.

В сопроводительной записке писательница упрашивала меня прочесть ее творение, ибо очень дорожила моим мнением. И я дал себе слово просмотреть рукопись как-нибудь в свободную минуту.

Две-три недели спустя мы встретились с ней на улице.

— Вы прочитали? — спросила она.

— Еще нет, сударыня.

— Но вы прочтете?

— Конечно.

— Обещаете?

— Разумеется.

Рукопись, уже покрытая пылью, тяжким гнетом лежала у меня на душе. Мне начали сниться кошмары. Однако набраться духу и заглянуть в нее я никак не мог. Хотя точно знал, что в ней 1308 страниц. Я сразу же запомнил это число, поскольку оно совпадало с датой восшествия на венгерский престол короля Кароя-Роберта.

Жутко было даже подумать, что мне предстоит перелистать эту рукопись. И какой смысл? То, что авторы присылают мне свои труды, всегда трогало меня и обязывало. Я покорно старался выполнить свой долг, оправдать оказанное доверие. Мое любопытство еще не совсем притупилось, — так врача интересуют раз от раза повторяющиеся симптомы у нескончаемой череды его больных. Но тут я точно знал, что больной безнадежен, о чем уже несколько лет как дал заключение. Nihil faciendum [77] Ничто не поможет (лат.) . . В лучшем случае я мог продолжать обманывать и утешать больную, однако меня это уже коробило, да и порядком стало надоедать.

И вот, увидев ее как-то на одном вечере, я поспешил ей навстречу. Поцеловал руку и сказал:

— Все еще нет, сударыня. Тысяча неотвязных скучных дел. Работа. Но через месяц — дадите мне месяц? — я явлюсь к вам сам.

Прошел месяц. Мы не встретились. Лето тоже прошло. Я стал надеяться, что она сама забыла о своих литературных дерзаниях. Честно говоря, уповал я и на то, что ее, быть может, уже нет на свете.

Не тут-то было. В один из солнечных осенних дней, после полудня, когда я, ни о чем не подозревая, прогуливался с друзьями по аллее, она вдруг издали энергично и настойчиво помахала мне рукой, а затем присоединилась к нам.

Мы шли с нею среди золотых деревьев, а впереди, сзади, по сторонам, чуть поодаль нас сопровождали мои знакомые.