Дежё Костолани - Избранное

Нельзя сказать, чтобы эти молодые люди разочаровались в жизни. Разочароваться может лишь тот, кто когда-то верил. Им же не отпустили на это времени. Едва научившись читать, они узнавали из валявшихся в уличной пыли газет, что можно, оказывается, избивать друг друга прикладами, поджигать больницы вместе с больными. Им не в чем было разочаровываться. Они никогда не считали, как, скажем, мы, что взрослые умнее или достойнее. Они учили всемирную историю и ее уроки по жирным газетным заголовкам. Зато основательно. Усвоенное навсегда осталось в их памяти. Поэтому, встречаясь теперь, они садятся и сидят. Не жалуются, не насмешничают, не возмущаются. Для этого ведь тоже нужны убежденность, вера и энергия. А они лишь посмотрят друг на друга, покивают головой — и им уже все ясно.

Я сам очень долго не мог их понять. Еще никогда не бывало двух таких разных поколений, как мое и их. Когда нам было по двадцать, наши отцы, поскрипывая перьями, высчитывали, на какое жалованье мы можем иметь виды на том или ином поприще, ежели будем усердны, с какой пенсией, надбавкой за выслугу лет мы уйдем потом отдыхать, — и уже одна эта определенность отвращала нас от «степенной» жизни. Им же степенная жизнь представлялась авантюрой, ибо никто вокруг них не жил степенно. В унылом однообразии нашего времени мы раздували пустячные происшествия, чтобы ощутить, что мы живы. А они, бедняги, из тех же соображений были вынуждены умалять грандиозные события. Мы беспрерывно курили, транжирили свои силы, сгорали в лихорадке возвышенной или злой любви. А они не курят вовсе, занимаются спортом, рано обзаводятся семьями. Мы пять-шесть раз на дню собирались умереть. А они, похоже, хотели бы жить, если б это было возможно.

Но оное, вне всякого сомнения, справедливое желание наталкивается на множество препятствий. А между тем они испробовали все — и так, и эдак: пускали в ход и нахальство, и упорство, и смирение. Их нельзя обвинить в малодушии и лености. Янчи тоже испробовал все на свете. Работал, учился, но поскольку его рукописи годами не находили себе хозяина, он понял наконец, что в них просто не нуждаются, и умыл руки. Теперь он ходит в кафе «Сириус». Выбрал такую форму общественной жизни. Здесь он встречается с выдающимися современниками, например с Хернадом, даровитым романистом, который не может издать ни одного своего романа. Или с Ульманом, даровитым критиком, не нашедшим пока книги, которую он мог бы отрецензировать. С талантливым редактором несуществующей газеты Балтазаром, а кроме того, с Болвари, Гезой Кернером и многими-многими другими.

Что делают безработные писатели? Да то же, что и остальные. Безработные столяры на первом этапе своего вынужденного безделья наверняка подстругивают и подколачивают все, что попадется им в доме под руку: чинят шатающиеся столы, хромые стулья, в мудрой предусмотрительности, быть может, даже вытесывают по меркам гробы, для себя и для своих домашних. Безработные фокусники пытаются с помощью волшебной палочки прогнать черные мысли и из ничего добыть деньги. Безработные учителя — так я, по крайней мере, думаю — школят собственных детей и приобщают к грамоте своих собак. Какое-то время все продолжают заниматься своим делом. И безработные писатели тоже. Благодаря выносливости они не теряют былой производительности. В них копошатся слова, которые при ином раскладе могли бы послужить созданию бессмертных творений, слова множатся, захватывая пядь за пядью, глушат чувства, мысли и за отсутствием направляющей и сдерживающей силы вырываются наконец из привычного русла, восстают, требуя прав. Эти слова начинают жить самостоятельной жизнью, подобно залежавшимся инструментам: соскучившимся без дела молоткам, которые однажды выпрыгивают из ящиков и бросаются колотить по чему ни попадя, или незаслуженно уволенным в отставку рубанкам, которые, лишившись хозяйской руки, мечутся в смятении из стороны в сторону и исступленно строгают стены, ковры, зеркала — все, к чему прикоснутся. Это ужасно, друзья мои.

То, что произошло с Янчи, еще одно тому доказательство. Он стал меньше писать. В конце концов ограничивался лишь названием стихотворения или придумывал рифмы, высвобождая, так сказать, движущие силы формы, самое суть. Остальное отбрасывал за ненадобностью. Так на свет родилось выразительное, но в высшей степени лаконичное стихотворение о разбушевавшихся стихиях, которое содержало следующее — и единственное — утверждение о титане, подпирающем небесный свод:

Подобным же образом было написано и другое стихотворение — «Tout comprendre c’est tout pardonner» [75] Все понять — значит, все простить (фр.) . , в котором Янчи попытался оправдать своего несчастного друга-наркомана:

Эти произведения, коим я не мог бы совершенно отказать в глубине и своеобразной прелести, свидетельствуют, однако, о надломе и упадке искусства, а также показывают, до чего способны дойти даже боговдохновенные таланты, если им не дают простору для деятельности.

А ведь все они были в таком положении — томились под паром, словно переложная земля, без всякой надежды на перемены. Что им было делать? И они нашли — играть. Ими играли слова, и они играли словами. Или «работали», поскольку что же есть писательский труд, как не игра? Они работали играя или играли работая, понуждая свое никому не нужное ремесло жонглировать никому не нужными приемами. Они играли с гласными и согласными, вели долгие разговоры, употребляя только слова с буквой «е», в ходе которых выяснялось, что «без деревьев лес не лес». Играли в баркохбу, доведя этот вид умственной гимнастики до небывалого совершенства. Сужая постепенно круг понятий в зависимости от «да» и «нет» водящего, они в кратчайшее время отгадывали любые возможные и невозможные вещи, например кремень от первой зажигалки Пуанкаре и даже здоровый Эдипов комплекс самого царя Эдипа. Играли в «пропущенные слова», искусно вплетая, вкрапливая, вклинивая в венгерский текст самые невообразимые иностранные имена. Скажем, имя Рабиндраната Тагора или графа Акселя Оксеншерны. Играли в «знаменитых людей». С ходу называли поэтов, ученых, философов на «У» или «Ю», находя хоть такое применение своим обширным знаниям: сидящие без дела писатели — своим всесторонним изысканиям в области мировой литературы, сидящие без дела инженеры и детские врачи — своим естественнонаучным и прочим познаниям; когда, после получасовой игры, все иссякали и признавали себя побежденными, кто-то вдруг, стукнув себя по лбу, выкрикивал имя какого-нибудь никому не известного польского биолога, тоже начинавшееся на «У» или «Ю», и тем самым завоевывал первое место, причитающуюся победителю награду, всеобщее признание и восхищение. Чаще всего, однако, они играли собственно со словами, этими загадочными частицами языка, его мельчайшими элементами, которые почитались неделимыми. Подобно средневековым алхимикам они постоянно нагревали и перегоняли слова в своих ретортах и время от времени с торжеством обнаруживали, что «тропа» задом наперед читается как «апорт», а фраза «у ворона норов «у-у» туда и обратно читается одинаково. Самые же выдающиеся из них очень скоро сочиняли уже целые стихотворения и рассказы, которые можно было прочитать как с начала до конца, так и с конца до начала. Так они, бедные, трещали и тарахтели, бесцельно и беспредметно, вхолостую, словно мельницы, перемалывающие воздух — то есть пустоту.