Дежё Костолани - Избранное

— Не смерть, о ней мне ничего неведомо и потому нет никакого дела, не смерть, а умирание. Это уже дело мое. Через это надобно пройти однажды. Это единственная серьезная задача для всякого человека. Самый главный экзамен, который никого не минует. Вот я и рад, что уже старею, что попал в старший класс, и меня вовсе не прельщает мысль все начать сызнова. Я с благоговейным удивлением взираю на учеников, которые уже сдали этот экзамен.

— Ты его не боишься?

— Мертвым, наверно, совсем неплохо. Ведь сколько минуло тысячелетий и ни один не попросился обратно. А в самом деле, почему бы тебе не воскрешать мертвых?

— Брось шутить.

— Ну тогда я скажу, почему ты их не воскрешаешь. Потому что они не хотят воскресать. Ты будишь их всех по очереди, а они недовольно трясут головами. И твердят тебе то же, что я сейчас, — не надо, не надо.

Гость закинул ногу на ногу. Снова закурил сигарету. Небрежно заметил:

— Да, нирвана. Мне знакома эта идея. Ты не буддист?

— Нет.

— Можно полюбопытствовать, какой ты веры?

— Той, что записана у меня в метрике.

— Я спрашиваю, потому что все же хотел бы знать, во что ты веришь?

— Из моих слов это достаточно ясно.

— Без сомнения. Однако ты не прав, презирая все тебя окружающее. Я не кичлив. И признаю, что далеко не все здесь совершенно. Но тебе надо быть поскромнее. Нельзя желать невозможного.

— Я не желаю невозможного.

— Чего же ты желаешь?

— Ничего! — заорал Эшти. — Разве я тебя звал? Кто вообще тебя звал? Ты всюду шныряешь без спросу. И суешь свой нос куда не надо.

— Прошу прощения, — запинаясь сказал гость.

— Чего мне не хватало во времена Александра Великого? — кричал Эшти вне себя. — Чего мне не хватало, черт возьми, при Людовике XIV и при фараонах, при Карле V и Леопольде II? Ничего, ничегошеньки мне не было нужно. И в двухтысячном году ничего не будет нужно, и в трехтысячном, и в пятитысячном, и потом никогда ничего не будет нужно, ровным счетом ничего. Только сейчас мне не все равно, — ревел он, — только здесь. Иди отсюда, пошел вон. Пошел вон.

— Полегче, полегче, — холодно заметил гость и поднялся, словно торговый агент, не сумевший всучить залежалый товар и выставленный за дверь. — Не горячись.

— Я не горячусь, — выдохнул из себя Эшти.

Когда он встал, Эшти на мгновение увидел его лицо. Оно было белым как мел. Эшти разглядел и глаза. Большие и неподвижные.

— Значит, так, — стал прощаться гость, — давай помиримся. Дельце не выгорело, — добавил он с иронической ухмылкой, испытующе глядя на Эшти, словно на что-то еще надеясь. — Не выгорело. Не беда. Зря только пришел.

— Похоже на то, — ответил Эшти.

Гость быстро вышел.

Эшти не проводил ею даже взглядом.

1930

Перевод А. Смирнова.

— Знаешь, — сказал как-то Корнел Эшти, — вот мы все мечтаем, что когда-нибудь будем счастливы. А как мы представляем себе счастье? Обычно как нечто незыблемое, постоянное, прочное. К примеру, замок на берегу моря, сад вокруг и тишина, а еще — женщина, дети, семья и, может быть, деньги, слава. Словом, всякие такие глупости. Картины подобного рода являются нам в детстве. Но посещают нас и сегодня, когда мы мечтаем о счастье, ибо в мечтах своих — и во сне и наяву — мы всегда остаемся детьми. Все это сказка, старая, пустая сказка. У этого замка, как у любого сказочного замка, нет плана, он не обложен ни налогом, ни сбором по переводу имущества, женщина, которую мы себе представляем, бесплотна и бесхарактерна, мы с ней попросту незнакомы. Дети в наших мечтах никогда не болеют корью и не приносят домой плохих отметок. А что до славы — мы просто не смеем себе признаться, что это, по сути, одни только препирательства с издателями, которые до того нас взвинчивают, что отшибают всякий аппетит.

Короче говоря, все эти картины абстрактны и посему лживы.

Разумеется, счастье существует. Но совсем другого рода. На моей памяти есть несколько счастливых минут. Когда же я был по-настоящему счастлив? Если хочешь, — расскажу.

Года два назад в конце октября я должен был отправиться в длительное путешествие. С вечера собрал вещи и лег спать. Поезд отходил утром. Я не мог уснуть, хотя и провел уже несколько ночей без сна. Все ворочался в постели с бока на бок. Потом вдруг у меня начало ломить спину. Я смерил температуру. Оказалось, жар. Я бы многое дал, чтобы отложить предстоящее путешествие. Но это было невозможно. Когда рассвело, меня охватило тяжкое предчувствие, что домой я больше не вернусь. Стояла слякотная, хмурая осень. Мокрые, роняющие слезы вагоны поезда встретили меня неприветливо. В гулких коридорах никого не было видно, в купе лишь кое-где поодиночке сидели замерзшие, бледные пассажиры, — над поездом словно тяготело проклятие. В одиночестве я смотрел из своего купе на парившие поля. Небо было черное, дороги желтые. На одной из остановок босоногий крестьянский парнишка под проливным дождем бежал вдоль состава с бидоном и стаканом и кричал: «Кому свежей воды!» Уставший от жизни контролер проверил мои международные билеты. Вместо приветствия он только вздохнул. Кошмар продолжался и за границей. Мимо катились заброшенные станции. Какой-то красноносый австрийский юнец в очках и альмавиве долго таращился на меня, а я на него. Кошка прошмыгнула в комнату начальника станции, словно и видеть ничего не хотела. Худая женщина стояла под уксусным деревом, и ветер раздувал ее юбки. В Германии школьники с книжками, чертежными папками и линейками шли в школу или возвращались домой. Поскольку я ничего не ел, то потерял чувство времени. Не знал, утро сейчас или вечер. Вообще-то обычно путешествие меня развлекает. Я смотрю на жизнь как на картину или пустой спектакль. Однако на этот раз жизнь за окном приводила в отчаяние своей бессмыслицей. Все казалось нелепым и никчемным — австрийский юнец, кошка, худая женщина на ветру, немецкие школьники и в первую очередь я сам. В голову лезли воспоминания о моих неудачах и прегрешениях. Я предавался самоедству. На ночь во всем длинном спальном вагоне один только я взял постель. Проводник со злым лицом, похожий на безработного актера, иронически пожелал мне спокойной ночи, словно давно уж решил, едва я сомкну глаза, перерезать мне горло бритвой. На всякий случай я принял двойную дозу снотворного. Долго слышал я в полусне стук колес, потом заснул. Проснулся я с воплем. Стал лихорадочно шарить вокруг себя в темноте. И не мог понять, где я. Горло и нос пересохли. Радиаторы источали африканский жар. Я что-то набросил на себя. И шатаясь вышел в коридор.

Вот тут-то и началось никогда ранее не испытанное мною счастье. Поезд, извиваясь, петлял среди диких, поросших хвойным лесом гор. Шел снег. Представляешь, тел снег, такой ранней осенью, словно нежданный дар небес, и выглядывало солнце. Утро было блистательное. В долине показался промышленный немецкий городок. Я взял свой чемодан и вышел. Я пошел в город. Смеющиеся ребятишки по дороге в школу кидались снежками. Белели крыши домов. В окнах горели лампы. Перезванивались трамваи — незнакомыми голосами, словно рождественские ангелы. Мое сердце переполняла радость. Я остановился в лучшей гостинице. Приняли меня любезно и уважительно, с большими почестями. Отвели мне номер с балконом, почти что даром. Потом в номер вошла белокурая горничная в чепчике. Тихо заговорила. Она принесла два кувшина горячей воды. Я встал у окна, выходящего на главную площадь, и не знаю сколько времени, разинув рот, смотрел на веселый детский снегопад. Никогда еще я так не радовался, что живу на этой земле. Жизнь вновь обрела смысл. Я позавтракал внизу, в теплой небольшой столовой. Лампы в цветных абажурах освещали полотняную скатерть на моем столе. На стене висели домашние часы с маятником. Передо мной поставили масло, мед. Я съел даже яйцо всмятку, хотя нет для меня ничего более ненавистного на свете. Все было изумительно, все чудесно, привлекательно, необъяснимо и невыразимо прекрасно.