Дежё Костолани - Избранное

Поскольку прошло уже полчаса, а его все не обслуживали и, казалось, совершенно о нем забыли, Корнел решил уносить ноги. Он позвонил.

В тот же миг официанты выросли у его столика. Их было видимо-невидимо, на каждого посетителя пришлось бы по два, а то и по три.

Бурно рассыпаясь в извинениях, они заверили Корнела, что заказанное им блюдо тотчас будет готово. Корнел попросил принести покуда хлеба — голод терзал его нестерпимо.

Один из официантов поднес хлеб на прелестном хрустальном блюдечке. Это был один-единственный гренок, тонкий, как лист бумаги, похожий скорее на облатку и пригодный разве что символизировать во время причастия хлеб небесный, который питает нашу душу и приготовляет ее к вечной жизни. Корнел медленно, похрустывая, сжевал его.

С четверть часа спустя вокруг официантского столика началась какая-то таинственная суета. Вся обслуга обступила его, словно то был алтарь. Главный стольник вынес огромное, накрытое серебряной крышкой блюдо, несколько минут поколдовал возле лилового огонька, затем приблизился к Корнелу, поставил на стол подогретую тарелку и, с помощью остальных официантов и под неусыпным наблюдением метрдотеля, приступил собственно к действу подачи на стол. Когда сняли крышку, Корнел не сразу решился взглянуть на блюдо, но потом все же собрался с духом. После всего виденного он не удивился бы, даже если бы обнаружил запеченный в центре яичницы бриллиант величиною с орех, а по краям — рубины и сапфиры. Поэтому теперь он был весьма разочарован, обнаружив, что omelette à Woburn — точная копия той «болтушки», какую делала, бывало, его матушка. Испеченный в форме рыбы омлет покоился посреди блюда, словно затерянный в просторах бесконечности. Главный стольник подхватил его ножом и вилкой, но прежде чем переложить на тарелку, — быть может, следуя традициям ресторана, а возможно, руководствуясь внешним сходством омлета по-вобурнски с рыбой, — молниеносным движением отсек два конца, словно то и вправду были несъедобные рыбьи голова и хвост, и небрежно, равнодушно отшвырнул янтарные аппетитнейшие кусочки (от чего порция несомненно уменьшилась) на другое серебряное блюдо, которое, высоко подняв, держал наготове его помощник. Корнелу это решительно не понравилось. Он даже проводил отсеченные кусочки тоскливым голодным взглядом.

Омлет был проглочен в два счета. Его оказалось даже меньше, чем Корнел воображал, и червячка заморить не удалось. Хлеб он уже съел. Заказать еще не хватило духу. Не оставалось ничего, как запить ужин двумя стаканами воды.

Мирно плескалась в озере вода, оркестр наигрывал шлягеры в исполнении вартбургских певцов, компания, сидевшая невдалеке, все никак не могла покончить с ужином, однако Корнела это нимало не интересовало. Он думал о том, какая сейчас разразится буря. Наконец, отважившись, потребовал счет. И пока метрдотель подсчитывал, мелькая вечным пером, он сидел закрыв глаза. В воображении проносились скандалы, всевозможные мучительные сцены, сперва недоуменные лица, затем приглушенная возмущенная перебранка, по ходу которой ему указывают на дверь, представлялась ему даже потасовка, полиция, проверка документов. Сердце колотилось у самого горла. Наконец он открыл глаза. Счет лежал перед ним на подносе. На нем значилось всего четыре франка. Корнел вынул портмоне, медленно, блаженно, с наслаждением порылся в нем, словно не так-то просто было среди пачек банкнот отыскать бумажку в десять франков. С высокомерным видом он бросил ее на стол. Получил шесть франков сдачи. Позвенел ими в руке, словно то был выигрыш, и, ощущая себя набобом, вложил каждому официанту в руку по франку. Метрдотелю дал два франка.

Поскольку чаевые были чересчур велики, официанты переглянулись, поклонились, но тут же исчезли.

Он сам надел свой плащ.

При выходе он еще раз встретился с метрдотелем, который, вскинув руки, управлял, по-видимому, чем-то исключительно важным. Корнел пристально посмотрел ему в глаза. Он хотел заставить его поклониться. Однако метрдотель был слишком занят, чтобы попрощаться. Тогда Корнел сам приподнял перед ним шляпу.

Это также было ошибкой.

Красный как рак, охваченный отвратительным чувством стыда, от которого зудела кожа и перехватывало дыхание, Корнел вышел на улицу. Глубоко вздохнул и побежал. Так он бежал до памятника Цвингли. И здесь в общих чертах отдал себе отчет в своем положении. Вернуться в снятую на ночь комнату было нельзя — оставшихся денег достанет только на то, чтобы заплатить за хранение багажа и уехать. И все-таки он был счастлив, словно после ужасных приключений спасся от неминучей смерти. С непокрытой головой он брел наугад под звездным летним небом. Бесцельные блуждания то и дело приводили его к ресторану, в котором уже не было света. Наконец у самого озера он сел на скамью. Думалось все о пустяках. Вспомнился юнец дипломат, тяжелопромышленник с двумя воспитанными дочерьми, компания, что смешивала шампанское с красным вином, метрдотель, не ответивший ему на приветствие, омлет по-вобурнски, от которого бессердечный официант так небрежно отхватил оба конца и бросил их на серебряное блюдо.

И вдруг голова его, словно отягченная сном, опустилась на спинку садовой скамьи. Но Корнел не спал.

Он плакал, тихо и часто всхлипывая.

1927

Перевод Е. Малыхиной.

Теплым весенним вечером Эшти праздно стоял у витрины аптеки на окраине города. Вид жалкой, убогой витрины повергал его в жестокое уныние. Его легко ранимая душа была настолько уязвлена, что он долго не мог двинуться с места.

В книжных лавках на окраине торговали большей частью тетрадями, ластиками и ручками, в аптеках же — зубными щетками, кисточками для бритья, пудрой и кремами. Изобилие косметических средств в этих заведениях свидетельствовало о том, что главный бич человечества вовсе не бесчисленные хворости и недуги, а безобразная наружность человека.

Мигающая световая реклама маленькой аптеки предлагала два, очевидно, собственноручных изделия ее владельца. Первая надпись упорно твердила: «Ксеркс» избавит вас даже от самого затяжного кашля». Вторая кричала в темноту: «Пудра «Афродита» — лучшее средство от потливости рук, ног и подмышек».

Однако покупателей не было. Внутри сидел маленький, неказистый человечек, удрученный и понурый, в сером костюме, с серыми волосами. Он выглядел до того подавленным, что, казалось, был близок к самоубийству, наметил его на самое ближайшее время.

Эшти наконец решился и вошел внутрь.

— Простите, — пробормотал он и огляделся по сторонам. — Нет ли у вас случайно чего-нибудь от кашля?

— Как же нет, — приветливо заулыбался аптекарь, — как же нет, прошу, пожалуйста.