Дежё Костолани - Избранное

Она позволяла мне смотреть на нее, и я смотрел в ее голубые глаза так, как смотрят больные на ту голубую лампочку, что включают ночью в больничных палатах, чтобы страдальцы все же не оставались в полном одиночестве.

Только ей одной обязан я тем, что не утерял окончательно боевого духа.

Четверть часа спустя мне удалось уже и сесть на скамью, медные поручни которой отделяли места на четырех пассажиров. Поначалу мне досталось совсем немного места на скамье, самый краешек. Сидевшие возле меня были отвратительные обыватели, они прочно расположились в своих широченных шубах и приобретенных правах, поступаться коими отнюдь не собирались. Я удовлетворился тем, что они мне выделили. Ничего для себя не требовал. Сделал вид, что даже не замечаю их пошлого чванства. Вел себя словно мешок. Я знал, люди инстинктивно ненавидят людей и куда скорей простят что-то мешку, нежели человеку.

Так и случилось. Увидя, что я бесстрастен, этакое ничто и никто, человек, не имеющий значения, они чуть-чуть потеснились и уступили мне самую крохотку положенного мне сиденья. Еще позднее я мог уже и выбирать, на какое сесть место.

Через несколько остановок мне удалось даже раздобыть местечко возле окна. Присев, я огляделся. Я искал ту женщину с голубыми глазами, но ее уже не было на прежнем месте, очевидно, она где-то вышла, пока я сражался в яростной схватке жизни. Я потерял ее навеки.

Я вздохнул. Поглядел в затянутое морозным узором окно, но увидел лишь фонарные столбы, грязный снег, темные и неприступные, наглухо запертые парадные.

Я еще раз вздохнул, потом стал зевать. Словом, развлекал себя как мог. Я сказал себе, что «боролся и победил». Достиг того, чего было можно достичь. В самом деле, возможно ли в трамвае достичь большего, нежели получить сидячее место у окна? Рассеянно, почти с удовлетворением вспоминал я отдельные эпизоды ужасной схватки, свою первую атаку, благодаря которой попал в трамвай, мучения мои на подножке, кулачный бой на площадке, невыносимую атмосферу и спертый дух внутри вагона и упрекнул себя за малодушие, за то, что уже готов был сдаться, что в последний миг едва не отступил. Я смотрел на вырванные с мясом пуговицы, и они представлялись мне ранами воина. «До каждого дойдет очередь, — говорил я с холодной опытностью мудреца, — нужно только дождаться. Награды на земле даются нелегко, но в конце концов мы их все-таки получаем».

Меня охватило желание насладиться одержанной победой. Я уже собрался было вытянуть замлевшие ноги, чтобы наконец отдохнуть и отдышаться, свободно и счастливо, но тут к моему окну подошел кондуктор, перевернул картонку с пунктами следования и крикнул: «Конечная!»

Я усмехнулся. И медленно вышел из вагона.

1932

Перевод Е. Малыхиной.

Проучившись в Париже год, Корнел Эшти заторопился домой. Впрочем, он почувствовал себя дома, как только вошел в купе третьего класса венгерского вагона и в нос ударил знакомый затхлый запах, запах отечественной нищеты.

К вечеру на грязном полу, словно на поле битвы, валялись повсюду головы, ноги. Пробираясь к уборной, он осторожно обходил разбросанные в проходе ноги, откинувшиеся в сторону головы, владельцы коих храпели, сломленные усталостью. Приходилось напрягать все внимание, чтобы не угодить башмаком кому-то в рот или в нос.

Спящие иногда подбирались, подтягивали из-под скамейки или откуда-нибудь еще заплутавшие свои члены и, словно в день страшного суда, приподымались немного, протирали глаза, но тут же опять погружались в изнуренность, что несли с собою еще из-за океана. То были по большей части репатрианты, закутанные в пестрые лохмотья, с узлами, мешками, подушками, перинами. Бедная, по-крестьянски повязанная платком женщина, возвращавшаяся из Бразилии, укачивала на коленях дочурку.

В закатных сумерках студент уныло думал о том, что ему придется провести среди этого вонючего стада целую ночь и еще целый день — до самого Будапешта. Всю дорогу он ехал стоя. Ноги у него дрожали. Желудок сводило от испарений, источаемых лохмотьями, от кисловатого запаха угольного дыма.

В восемь часов вечера поезд остановился в Цюрихе.

Корнел высунулся из окна и самозабвенно озирал разбросанный по горным склонам город, напоминающие игрушечные домики виллы, в окошках которых трепетали яркие идиллические огоньки. Днем прошел дождь. Воздух был чист и прозрачен, как стекло. Им овладело вдруг неодолимое желание сойти с поезда и продолжить путешествие лишь на следующее утро.

Поначалу Корнел собирался ехать прямо до Будапешта, хотя бы уже из экономии. Он пощупал карман. Там было одиннадцать швейцарских франков — все его достояние, обмененное еще на границе. Внезапно он подхватил свои пожитки и спрыгнул на перрон.

Он сделал отметку в билете, сдал в камеру хранения тощий, чахоточный студенческий чемодан и не спеша зашагал в город. Он не сожалел о своем поступке. Это было в самом дело чудесно — бродить по незнакомым улицам, к которым не привязывают тебя никакие воспоминания, заглянуть в чье-то окошко первый и, очевидно, последний раз в жизни, рассматривать спокойных обывателей, блаженно прогуливающихся со сложенными зонтиками в руках. Он и сам не знал почему, но каждое самое незаметное их движение буквально завораживало его. Он вожделел ко всему. Его манили, зазывали к себе древние замки, облицованные деревом усадьбы.

Вскоре Корнел нашел какую-то гостиницу для студентов и за три франка снял комнатушку с окном во двор. Умывшись, он поспешил вниз, к озеру. Обрамленное свайными постройками и защитной насыпью, озеро напоминало фарфоровую чернильницу, в которой чуть колышутся светло-голубые чернила. Одна-единственная лодка с романтическим фонарем колыхалась у противоположного берега. Корнел мечтательно глядел на озеро, И вдруг обнаружил, что голоден.

Он был страшно голоден. Так, что темнело в глазах. Впрочем, ничего удивительного. За целый день он съел два яблока. И студент решил, прежде чем возвратиться в гостиницу, перекусить немножко в какой-нибудь молочной. Сворачивая с улицы на улицу, он искал молочную и все больше сердился. Увы, работящие, рассудительные швейцарцы уже отошли ко сну. Вдруг он заметил пробивавшийся сквозь листву свет. Похоже, что перед ним был уютный летний ресторанчик. Студент вошел.