Дежё Костолани - Избранное

Эту фразу, которая в действительности намного более исчерпывающа и изнурительна, — он заканчивает в две минуты двенадцатого.

Тем временем Эшти подходит к корзине для бумаг и выуживает из нее новенький, еще не разрезанный номер «Моментов и монументов». Дани благодарит, попутно выясняет еще несколько туманных пунктов и идет к двери. Эшти провожает его на лестницу. Это также свершается не слишком быстро. Когда Эшти, закрыв за собою дверь, заперев ее на замок и на задвижку, возвращается в комнату, часы показывают семнадцать минут первого.

1932

— Бешено выл ветер, — заговорил Эшти. — Темнота, холод, ночь словно розгами исхлестали, исполосовали мое лицо.

Нос стал темно-багровым, руки синими, ногти лиловыми. Слезы лились из глаз, словно я плакал или во мне растаяла жизнь, которая еще не смерзлась в ледяной ком. Со всех сторон щерились темные переулки.

Я стоял, ждал, топтался на твердом как камень асфальте, дул на онемевшие пальцы. Прятал их в карманах зимнего пальто.

Наконец далеко-далеко в тумане возникли желтые светящиеся глаза трамвая.

Завизжал на рельсах вагон. Круто повернув, остановился передо мной.

Я хотел войти, но, едва потянулся к поручню, враждебные голоса закричали мне: «Вагон полон!» С подножек гроздями свисали люди. Внутри, в неверном сумраке, едва освещенном красным светом единственной лампочки, колыхались живые существа, мужчины, женщины, кое-кто даже с младенцами на руках.

Мгновение я колебался, затем с внезапной решимостью вскочил на подножку. Привередничать не приходилось. От холода у меня зуб не попадал на зуб. И потом я спешил, мне предстоял длинный путь, не приехать было нельзя.

Поначалу мое положение было более чем отчаянным. Я вцепился в человеческую гроздь, стал и сам одной из ее невидимых ягод. Мы мчались под мостами, по тоннелям с такой бешеной скоростью, что, случись мне сорваться, я умер бы мгновенно. Иногда по спине шуршали проносившиеся в обратном направлении брандмауэр, дощатый забор, ствол дерева. Я играл жизнью.

Еще больше, чем от опасности, страдал я от сознания, что мои спутники, все как один, меня ненавидели. Вверху, на трамвайной площадке, надо мною смеялись, внизу же, на подножке, те, с кем сковал меня рок, явно со вздохом облегчения со мной распрощались бы, сорвись я сейчас и сломай себе шею, — ведь они этой ценой освободились бы от обузы.

Прошло много времени, пока я очутился на площадке. Мне досталась крохотная пядь у самого края. Но все же я был наверху, на твердой почве. Распялив руки, изо всех сил держался за наружный остов вагона. Можно было уже не бояться сорваться вниз.

Правда, общее настроение и здесь обернулось против меня, и притом весьма бурно. Там, внизу, ко мне кое-как привыкли. Приняли к сведению мое существование как печальный факт, и, притерпевшись, больше не обращали на меня внимания. Наверху же я был втирушей, новым, свежим врагом. И сразу все объединились против меня в общей ненависти. Меня приветствовали — открыто или исподтишка, громко или сквозь зубы — злыми словечками, шутливыми проклятьями, грубыми, подлыми замечаниями. И вовсе не делали тайны из того, что с большим удовольствием увидели бы меня на два метра под землей, чем здесь.

Но я не сдался. Только продержаться, ободрял я себя. Выстоять, не отступить — назло всем врагам.

Мое упорство было вознаграждено. Мне удалось выцарапать ременную петлю, на ней я и повис. Вскоре кто-то толкнул меня. Я нырнул вперед, да так удачно, что оказался посредине площадки. Теперь уже я не болтался у самого выхода, а твердо и неприступно, как скала, красовался в центре сгрудившейся здесь толпы. Со всех сторон меня сжимали, согревали. Иногда нажим усиливался так, что у меня перехватывало дыхание. Иногда какой-нибудь предмет — зонтик или угол чемодана — впивался в живот.

Но если не считать этих преходящих неприятностей, жаловаться мне было не на что.

С этого момента мое положение постепенно все улучшалось.

Люди прибывали и убывали, входили и выходили. Я уже мог довольно свободно шевелиться, мне удалось левой рукой расстегнуть пальто, выудить портмоне из кармана брюк и внять наконец многократному торжественному, но до сих пор бесполезному призыву кондуктора заплатить за проезд. Какая это была радость — по крайней мере уже заплатить!

Тут опять приключилась небольшая сумятица. В вагон втиснулся толстый преважный контролер, и от его ста килограммов битком набитый вагон едва не выплеснулся, как доверху налитая чашка кофе, в которую бросили порядочный кусок сахара. Контролер спросил мой билет. Мне опять пришлось расстегнуться и на этот раз правой, оказавшейся свободной рукой выуживать портмоне, которое я только что опустил в левый карман.

Но мне определенно везло. Когда контролер, прокладывая себе тоннель среди живых тел, протискивался внутрь трамвая, человеческий водоворот затянул внутрь и меня, и я — отказываясь верить собственным глазам — также очутился в вагоне, в самой серединке, я был «на коне».

При этом кто-то стукнул меня по голове, от пальто отлетело несколько пуговиц, но какое мне было тогда дело до этого. Меня распирала гордость от собственных достижений. О том, чтобы сесть, разумеется, не могло быть и речи. Привилегированное общество сидящих, кстати, и не было доступно моему взору. Их скрывали от меня те, кто стоял, верней, висел на ременных петлях, время от времени опускаясь то на свои ноги, то на ноги соседей, скрывал грязный пар, — это был пробившийся в вагон промозглый зимний туман, настоянный на вонявшем чесноком и отрыжкой дыхании, на затхлых испарениях одежды.

Глядя на эту лишенную всякого человеческого достоинства, спрессованную, вонючую толпу животных, я испытал столь острое отвращение, что, хотя и был близок к цели, к исполнению своих желаний, уже готов был отказаться от борьбы и прервать мой путь.

И тут я увидел женщину. Она стояла в едва освещенном углу, прислонясь к стенке вагона, в стареньком пальто и с шарфом из заячьего меха. Она казалась измученной, печальной. У нее было простое лицо, ласковый чистый лоб, голубые глаза.

И когда стыд становился невыносимым, и ныли все мои члены, и сводило желудок, я искал среди всего этого тряпья, зверских рож и вони, искал ее, то и дело исчезавшую, словно при игре в прятки, за головами и шляпами. Почти все время она стояла, неподвижно глядя перед собой. Но однажды наши взоры встретились. С этой минуты она больше не замыкалась от меня. Мне казалось, что и она думает то же, что я, и даже знает, что́ именно я думаю об этом вагоне и обо всем, что клубится вокруг. Это меня ободрило.