Дежё Костолани - Избранное

Но достаточно оказалось того, что разразилась мировая война и несколько революций, что на земном шаре погибло двадцать миллионов человек — на поле боя или от испанки, что несколько королей превратилось в безродных бродяг и несколько мировых банков, несколько государств полностью обанкротились, — и люди забыли эти стихи и его самого, забыли так, словно их никогда и не существовало.

Корнел Эшти не столь неблагодарен. Он не забывает ничего, что случалось в его жизни. Он помнит все действительно важное.

Вот он слышит, что к нему явился редкий гость, и лицо его светлеет. Увы, иной раз он не видит Дани годами. Но, увидев, всякий раз радуется. Словно вспыхивают вдруг разноцветные фонарики юности, где-то там, далеко, за летней листвой открытых ресторанчиков, за потрепанными занавесами театров.

Дани Юрёги бледен и лыс. Бедняга больше уже не звезда, а лишь бледный убывающий месяц за черной грозовой тучей мирового экономического кризиса. Дани беспокойно озирается. Он всегда был таков. Но теперь уж и ему перевалило за сорок, и с годами он стал еще беспокойнее.

— Я тебе помешал? — спрашивает Юрёги.

— Ну что ты, — говорит непринужденно Эшти.

— В самом дело?

— Я же сказал тебе.

— Я недолго буду отравлять тебе воздух, — сурово бросает Дани.

— Ну что же ты, право. Я рад тебя видеть. Садись. Закуривай, Дани. Прошу.

Дани садится. И даже закуривает. Но в то время как огонек спички танцует у него между пальцами, он взглядывает на Эшти, бросает в пепельницу спичку, вслед за ней сигарету и вскакивает.

Спокойным, но решительным тоном он объявляет:

— Я тебе помешал.

— Дурень.

— Нет, нет, не спорь. Я тебе помешал.

— Да с чего ты взял?

— Я чувствую.

— По чему же ты чувствуешь?

— По всему. Прежде всего по глазам. Обычно ты смотришь иначе. Теперь же в твоих глазах какой-то искусственный блеск, словно ты подключил к ним дополнительный ток. Это неестественно. Неестественна и эта ласковая ободряющая улыбочка хозяина дома, которую ты просто наклеил себе в мою честь. Наконец, неестественна — совершенно неестественна — самая интонация, с какой ты говоришь: «Не помешал».

— Ну и осел ты, — пожимает плечами Эшти. — Или тебе больше пришлось бы по вкусу, если б я прикрыл глаза и зевнул? Успокойся. Если я говорю тебе «не помешал», это только и значит, что ты не помешал, именно это и ничего более. А если бы ты мне помешал, понимаешь ли, в сказал бы «ты помешал», и это не означало бы ничего иного, кроме как — ты помешал. Уразумел? Тебе это ясно? Ну что не отвечаешь?

— Дай честное слово, что это и в самом деле так.

— Честное слово.

— Еще раз.

— Святое честное слово.

Эшти просит принести черного кофе побольше, в графине, он разливает его в большие стаканы, чтобы пить всласть, как когда-то.

Дани опять садится на свое место. Некоторое время молчит. Наконец решается заговорить. Рассказывает, как гулял в этот дивный лунный вечер по будайским горам — впрочем, это не имеет значения; потом вспомнил старого друга, решил зайти к нему, ворваться непрошеным — впрочем, это тоже не имеет значения; словом, он хотел бы обратиться к Эшти с просьбой, но об этом потом.

Его фразы катятся среди тысяч сомнений и оглядок, ковыляют, трясутся, как скрипучие колеса катящегося вниз по рельсам вагона. Вдруг посреди фразы он останавливается. Даже не заканчивает ее. Так и застывает, но закрыв рта. В его черных глазах мечется подозрение. Он опять вскакивает, устремляет на Эшти указательный палец и голосом, не терпящим возражений, возглашает:

— Ты работал.

— И не думал.

— Нет, ты работал, — повторяет он мрачно, как обвинитель. — А я тут сижу у тебя на шее, задерживаю, и ты тайно — с полным правом, разумеется, — посылаешь меня ко всем чертям.

— У меня в мыслях не было работать.

— Ты говоришь правду, Корнел? — спрашивает он с улыбкою человека, поймавшего ребенка на хитроумном обмане, улыбка эта маской застывает у него на лице, он же слегка сгибает обличительно вскинутый указательный палец и говорит другу с угрозой: — Корнел, Корнел, не ври.

— Я не вру, — возмущается Корнел. — Вот уже неделя, как я не в состоянии работать. Всякая работа мне опостылела. И в первую очередь моя собственная. То, что я корябаю сейчас, представляется мне таким никудышным, что даже мои враги и завистники, узнай они, сколь низкого мнения я о своих способностях, дружно встали бы на мою защиту и в конце концов одарили меня своей вечной дружбой. Вот и сегодня с самого утра я слонялся по комнате и скучал. Все надеялся, что какой-нибудь кредитор мой позвонит по телефону и развлечет хоть немного, но уже и они не звонят мне. Потом я вздумал было ловить мух, но у меня даже мух нет. Тогда я принялся зевать. Когда одолеет скука, и это развлечение. Я зевал часа два. Наконец и зевать надоело. Я перестал зевать и сидел просто так вот в этом самом кресле, в котором ты меня видишь, ждал, чтобы скорее шло время и я на несколько часов постарел бы, на несколько сантиметров приблизился бы к могиле. Пойми: в такие минуты мысль, что ко мне постучится тот ужасный знакомец мой, все остроумие которого на протяжении десятилетий заключается в том, что свою жену он называет не иначе как «о моя супружница», или что войдет вдруг просто неизвестный и под честное слово попросит сто пенгё, посулив погасить частями в течение десяти месяцев, или что какой-нибудь непонятый автор окажет мне честь, явившись почитать свой недописанный роман, — эта мысль сделала бы меня просто счастливым! Но мысль, что меня навестишь ты, Дани, которого я жажду видеть постоянно, ты, разделивший со мной годы нищеты, непоседливой моей славы, мой брат по чернилам и лихорадке, решительно заставила бы меня потерять голову, — нет, такая мысль уж слишком показалась бы соблазнительной, слишком далекой и волшебной мечтой, так что я не смел о таком и мечтать. Прости, не перебивай, теперь говорю я. Что же до моих рабочих планов на сегодня, то до девяти я совершенно свободен, полных два часа я в твоем распоряжении, мы будем спокойно пить кофе, болтать либо молчать вместе, затем я хотел бы немного пройтись, так как нынче еще не вылазил из своей берлоги. Если не возражаешь, я провожу тебя до дому. Идет?

— Идет.

Он с облегчением вздыхает, отпивает глоток кофе. Опять рассказывает об обстоятельствах, приведших его сюда, о не имеющих значения будайских горах, не имеющей значения мысли навестить друга и о просьбе, к которой он сейчас перейдет, но пока что не станет утруждать ею Эшти, ибо она важна лишь для него самого, для Эшти же не важна, так что в настоящий момент и это не имеет значения. Внезапно он умолкает. Что-то его осеняет. Он говорит:

— Собственно, я заглянул лишь на несколько минут. Знаю, знаю. Ты очень мил со мной, но ведь ты со всеми очень мил. Не следует принимать всерьез любезное предложение остаться. Самое большее я задержу тебя на семь-восемь минут. Я сказал — семь-восемь? Только семь минут! Ровно семь. Где твои карманные часы?