Дежё Костолани - Избранное

Вот когда я ощутил полноту счастья. Почему? Решать это я предоставляю вам, психоаналитикам. Меня не интересует, что такое подавленные или освобожденные стремления, бессознательные или подсознательные символы. Пока я живу, я не желаю вскрывать и разлагать себя на составные элементы. Лучше я останусь каков есть, нераскрытый, цельный и загадочный. Пусть и дальше посещают меня такие же необъяснимые мучения и радости. А когда умру, пусть исчезну без следа, как нераспечатанное письмо. Надо верить, и тогда достигнешь большего, нежели всем своим знанием. Счастье, мне кажется, бывает только такого рода. Оно всегда вызревает в недрах чрезмерного страдания и столь же чрезмерно, как это страдание, которое однажды вдруг прекращается. Но счастье не длится долго, потому что мы привыкаем к нему. Это всего лишь переходное состояние, интерлюдия. Возможно, не более, чем прекращение страдания.

1932

Перевод А. Смирнова.

Я лежал больной.

У меня был не такой сильный жар, чтобы я мог отдаться во власть смутного забытья, но и не такой маленький, чтобы наслаждаться его легким, как от шампанского, искристым хмелем. Мне оставалось только скучать.

Я попросил принести в кровать телефон, как другие просят принести любимую кошечку, и стал забавляться с этим понятливым электрическим созданьем.

Обзвонил всех, кого только можно. Знакомые голоса пробирались ко мне по утрам из спален, днем — из присутственных мест, вечерами — из мюзик-холлов. Садились на постель и утешали меня.

Покончив с Будапештом и пригородами, я занялся провинцией, потом заграницей.

Корнела Эшти после долгих поисков я нашел в Париже, в одной из левобережных гостиниц, где мы прежде часто останавливались вдвоем. Он и на этот раз показал себя самоотверженным другом. Битый час промаялся в тесной каморке швейцара, чтобы порадовать меня рассказом о своих новых впечатлениях.

В числе прочего поведал одну подходящую к случаю историю. Она многое проясняет в отношениях между больным и врачом. Я не поручусь за ее достоверность. Равным образом не беру на себя ответственности за ее легкомысленный тон и школярские шуточки, которыми мой добрый друг всего лишь хотел повеселить своего несчастного собеседника. Излагаю ее вам в том виде, в каком она была мне рассказана, слово в слово. А голос на том конце провода после краткого теоретического вступления начал так:

У меня в доме больной. Вызываю врача.

Он приходит. Этакий плюгавый мальчишка с непомерным докторским чемоданом и непомерным чувством собственного достоинства.

— Ну-с, что у нас болит? — пытает он больного, который, кстати сказать, мой дядя, и довольно крупный дядя. — Горлышко у нас болит, животик?

Бледный как полотно больной — только уши багровеют — терзается в адском пекле перин и подушек. Он ничего не отвечает. Лишь бросает на доктора презрительный взгляд.

«Зачем он обижает мое горло и мой живот? — думает он про себя. — Они у меня раза в два больше, чем у него. И к чему это царственное множественное число, будто у него тоже болят горло и живот? Наглость какая».

Такие мысли бродят в голове больного, но он продолжает молчать.

Доктор переводит дух. Оглядывает пациента с тем превосходством, с каким здоровые смотрят на больных.

«Ах ты немочь несчастная, — думает он про себя, — ты еще хорохориться?»

Берется за пульс. Проверяет его с таким видом, словно читает скучнейшую книгу, от которой уже ничего не ждет. Бросает это глупое занятие.

Выстукивает больному грудь, спину, сначала полегоньку, потом сильнее. Никто не отзывается: «Войдите». Разобиженный доктор бросает и это.

Садится, закидывает ногу на ногу.

— Почечные лоханки, — изрекает он.

Больной протестует: ему кажется смешным устраивать бурю в лоханке.

— У меня язва желудка, — восклицает он.

Доктор, убежденный в том, что с желудком все в порядке, и усмотревший поэтому в замечании больного одну лишь язвительность, насмешливо взирает на пациента с высоты своего научного звания:

— Почему вы решили?

— Потому что там болит, — робко взывает к нему больной из пучины страданий.

Доктор скрещивает на груди руки:

— Кто из нас врач, простите, вы или я?

Больной мрачно ухмыляется в ответ:

— Кто из нас больной, простите, вы или я?

Они смотрят друг на друга в упор. Пышут ненавистью.

Я чувствую, что пора вмешаться, пора прекратить этот бесплодный ведомственный раздор.

Собственно говоря, оба они правы.

Больной есть больной, а врач есть врач. Тут не о чем спорить. Но этот больной, как и каждый человек, немного врач. А этот врач, как и каждый человек, болен тщеславием.

Что же мне делать?

Врач должен лечить больного, чтобы больной выздоровел. Стало быть, я должен вылечить врача — от тщеславия, — чтобы он выздоровел и мог дальше лечить больного, чтобы больной, в свою очередь, выздоровел. Все это кажется запутанным, но по сути очень просто.

Я начинаю нахваливать непогрешимую ученость нашего доктора, изысканность его носового платка, торчащего из нагрудного кармана, его очаровательный стетоскоп, изящнее которого я в жизни не видывал. Это тут же дает результаты. Врач примиряется и со мной, и с больным. Выписывает лекарство, советует соблюдать диету: чашечку молочка, глоток чайку. Все у него с уменьшительными суффиксами. Он и смерть, поди, называет смертишкой.

Теперь он ходит каждый день. Лечит больного. А я его.

Стоит ему появиться на пороге, я сразу же начинаю восхищаться:

— Поразительно, просто поразительно!

— Что такое? — глаза его так и вспыхивают.

— Да то отхаркивающее, которое вы изволили прописать. С тех пор как больной его принимает, он только и делает, что плюется. Всю комнату уже оплевал.

Доктор от счастья стискивает мою руку, лицо его сияет. Кажется, ни за что на свете он не отцепится от меня. Так и будет стоять передо мной, словно умоляя, чтобы я пользовал его и дальше, проверил, не выросло ли со вчерашнего дня его врачебное искусство, обследовал, улучшилось ли сколько-нибудь его состояние и есть ли надежда совершенно исцелиться от того страшного недуга, что зовется самообожанием.

Что тут можно предпринять? Только симптоматическое лечение. Снотворная ложь, жаропонижающее признание, медовый настой восхвалений, который я отмериваю ему чайными ложками. Впрочем, я не скуплюсь на лекарства. Стоит ему ойкнуть, что жжет самолюбие, как я тотчас же залепляю его пластырем похвалы, с полосатым ободком по краям, только он охнет, что где-то внутри опять кольнула надменность, как я тут же смазываю больное место мазью комплиментов, бережно и ласково.

Мало-помалу он приходит в себя. Тогда я впускаю его к больному. Но сначала обязательно нужно приободрить его, встряхнуть от малодушия. Подобно лекарству, на котором написано: «Перед употреблением взбалтывать».