Алеко Константинов - Избранное

Готовый к услугам

Господин Трапко.

Ты не сын ли Трапко-повстанца? Я знаю отца твоего. Что вас заставляли лаять на зайцев в лесу, я об этом слыхал, но как сказано: терпение — спасение, против рожна не попрешь. Что ж, под турками терпели всю жизнь, так уж под болгарами-то два годика надо потерпеть — не велико дело, а насчет штанишек — это для мужчин негоже, это бабья работа, да что поделаешь: стирай штанишки, а нос отворачивай — такова политика. Сам знаешь, какой это народ, а только моргай и терпи, да не забудь отцу поклон от меня передать. Только терпение — больше ничего. Такие дела одним терпением делаются, а не с наскоку. Сам знаешь: покорную голову меч не сечет.

Любезный дядюшка Ганю!

Я хочу в нынешнем году послать нашу Раду учиться за границу, так, чтоб мне не тратиться, прошу тебя, похлопочи там у больших людей, чтоб меня зачем ни на есть командировали, вопросы какие изучать либо для агитации: может, к примеру, изучить вопрос насчет поставок нашего крестьянского сукна бельгийской армии, или изучать в Швейцарии этнографию македонских горных пастухов-куцовлахов, или еще что-нибудь в таком роде. Они захотят, так выдумают хоть сотню командировок. Я согласен и на три наполеона суточных. Ответь мне как можно скорей.

Твой верный единомышленник и родственник

P. S. И тебе от этой командировки кой-что перепадет. Ежели тебя будут спрашивать насчет образования моего, скажи, что я хоть и без диплома, а много читал и все равно что с высшим образованием.

Я не нашел ответа на это письмо в записной книжке бай Ганю, но в конверте обнаружил черновик следующей телеграммы:

Жеравна. Василу Монгову

Поздно спохватился Васил другой ученей тебя уже командирован этим делам. Балканский.

Глубокоуважаемый дядюшка Ганю!

Человек предполагает, а бог располагает: все планы, которые мы строили относительно моего будущего, рассыпались в прах. Карьера моя окончательно погибла. Меня исключили из школы, и я обречен на три года рабства в арестантских ротах, а причиной всего этого — проклятое болгарское правописание: последнее время появилась новая мода — писать иностранные слова и названия, как они будто бы произносятся. Например, чтоб писать не «министр», а «министыр», не «ансамбль», а «ансамбыль», не «Бокль», а «Бокыль», оттого что так будто бы более свойственно болгарскому языку, словно свойство нашего языка в том, чтобы быть как можно ближе к афганскому. Мы стали спорить с нашими учеными наставниками, и они объявили нас бунтовщиками. В канун рождества Христова, спасителя человечества, нас, невольных пеших туристов, под конвоем конных жандармов погнали по снежным дорогам родной нашей Болгарии, и мы шагаем, шагаем от этапа к этапу, спим в участках, нас встречают пристава, провожают жандармы, и куда нас ведут — мы сами не знаем. Говорят, для вящего торжества болгарского правописания нашли полезным, чтоб мы поучились три годика в арестантских ротах. Кто знает! Может, и эта глупость осуществится. В данный момент меня пригнали сюда, в наш город, и я пишу это письмо в арестантской. Будьте так добры, придите повидаться и приведите доктора, так как я не знаю — не то от усталости, не то от простуды я вот уже несколько дней харкаю кровью.

P. S. Я слышал, дядя, что у турок есть обычай по большим праздникам, на рождество и на пасху, отпускать на поруки арестантов-христиан повидаться с близкими и отпраздновать великий праздник. Дядя, верно ли это?

Любезный племянник Стойко!

Поделом тебе, милый. Кто же виноват? Удивляюсь, как вам еще больше не всыпали. Дело ясное: что мы здесь — орешки грызем или царством управляем? Экая распущенность! И чего ты мне о турках мелешь, будто они милостивей. Не милостивей они, а дураки. Были бы умны, не отдали бы царства другому. Ежели хочешь знать, так меня очень радует, что за вас принялись хорошенько. Будешь гнить теперь по участкам да казармам, пока не образумишься и не забудешь нос задирать. Я в письме твоем не разобрал, какая причина; ты пишешь про какой-то Бокыл-Мокыл, но я тебе не верю, хоть и не понимаю в грамматике. Кто вас знает, какую вы пакость учинили. Нет у меня времени по участкам ходить и перед большими людьми компрометироваться, встречаясь с бунтовщиками. Сколько раз я тебе долбил, что покорную голову меч не сечет. Ты не слушал — вот шею себе теперь и свернешь. Что посеешь, милый, то и пожнешь.

Перевод Д. Горбова.

В Париже… Почему вдруг я начал с Парижа, спросите вы, почему не с Софии? Сейчас объясню: начни я свои путевые заметки с Софии, мне пришлось бы писать прежде всего о том, что значит в Болгарии получить заграничный паспорт, а это такая невеселая история, что я рисковал бы сбиться со спокойного тона, в котором должны прозвучать мои легкие, беглые заметки…

В Париже мы узнали, что в Новый Свет мы поплывем на пароходе La Touraine. Пароходы Compagnie Générale Transatlantique совершенно справедливо пользуются славой «плавающих дворцов», а La Touraine самый большой, самый комфортабельный, но в то же время и самый дорогой из этих пароходов. Мы тогда сгорали от нетерпения, и известие, что нам предстоит путешествовать в таком роскошном плавающем дворце, совсем вывело нас из равновесия. Тут уж не до Парижа! Еще затемно мы устремились к вокзалу St. Lazare, откуда в девять тридцать отходил специальный поезд пароходной компании, который должен был доставить нас в Гаврский порт. Пришлось целых два часа прождать на вокзале. Поезда приходили и уходили, и каждый гудок отзывался в моем сердце. За полчаса до отправления начали стекаться пассажиры — сначала по капле, потом целым потоком. Каких здесь только не было наций и языков: французы, англичане, немцы, итальянцы, испанцы, поляки, русские… и наша милость! Вот группа монахинь — молоденьких, хорошеньких полячек — едет в Чикаго. Там по широкой каменной лестнице поднимается, смешно и в то же время печально жестикулируя, толпа мужчин и женщин и, не издав ни звука, исчезает в здании вокзала. Это родные и друзья провожают группу глухонемых, которые едут в Америку, чтобы посетить Всемирную выставку в Чикаго и принять участие в конгрессе глухонемых. А какая разношерстная публика в смысле общественного положения! Тут и разные бароны и баронессы, у каждого из которых по четверке valets [46] Лакеев (фр.) . и femmes de chambre [47] Горничных (фр.) . , и оборотливые коммерсанты, и обыкновенные туристы, патеры и монахини, художники и ремесленники — этих тянет за океан не Чикаго, а надежда заработать себе на хлеб, — профессиональные холостяки и профессиональные девицы и, наконец, чистейшей воды парижские камелии, у которых перед глазами маячат несметные американские доллары. Большая часть путников, как я узнал позднее, ехала на авось, как бы вслепую. Америка богата, в Америке легко делаются деньги, айда в Америку! И это все пассажиры первого и второго классов. А «возлюбленный народ», братья эмигранты ждали нас в Гавре, их уже разместили в «плавающем дворце»…