Алеко Константинов - Избранное

В десять часов звонок призывает пассажиров к завтраку, но только отдельные счастливцы, пошатываясь и хватаясь за стены, карабкаются вверх по лестнице и занимают место за столом, где все приборы прикреплены крепко-накрепко. После обычного обмена любезностями пассажиры, то наваливаясь плечом на соседа, то грудью — на стол, то всем корпусом вдавливаясь в спинку дивана, принимаются за завтрак, который, надо сказать, всегда был вкусным и разнообразным. Бордо, хоть его и положено было давать в определенном количестве, за столом можно было пить сколько влезет. Завтракаешь и смотришь в открытую дверь или в иллюминатор, как мечутся пенясь волны; пароход настолько кренится, что видны или только волны, или только небо… Тем, кто не страдал от качки, это даже доставляло своеобразное удовольствие, или, если хотите, развлечение, потому что, как бы ты ни держался, в определенный момент все равно примешь какую-нибудь смешную позу. Одна англичанка, которой за всю дорогу ни разу не стало плохо, не столько завтракала, сколько ловила катавшихся по полу детей: не успеет поднять одного, смотришь, другой свалился. После завтрака все чувствовали себя получше и смело шли на палубу или в курительный салон, где в распоряжении пассажиров были разного рода игры: карты, домино, шахматы, кости, которые скрашивали монотонность морского плавания. Одни играют, другие глазеют, третьи читают или ковыляют по палубе. Есть на пароходе и книжная лавка, где можно купить разные книги, преимущественно беллетристику, на французском, испанском и английском языках. В половине второго — lunch, его меню каждый день одинаково, а цель скорее заменить слабительное, чем подкрепить организм; достаточно выпить побольше компота из чернослива, чтобы обойтись без Hunyadi János [48] Марка слабительного. . Это подготавливало желудок к обеду, который подается часов в шесть. За день пассажиры привыкают к качке, и к обеду обычно является больше народа. Салон принимает более торжественный вид, слышны оживленные, веселые голоса.

Наши парижане время от времени посылают остроты своим полусветским компатриоткам, сидящим за соседним столом, те, в свою очередь, не остаются в долгу, и начинается турнир острот, который постепенно привлекает внимание остальных пассажиров; при очередном остроумном вопросе или ответе весь салон оглашается «ха-ха-ха» или «хи-хи-хи», к крайнему неудовольствию скромных сестер Христовых; они краснеют и, пряча свои девственные лица в белые крылатые капюшоны, спешат беззвучно сотворить молитву — отразить дьявольское искушение.

Бедные монашки, если и были у них какие грехи, они искупили их муками, причиненными морской болезнью. Особенно пострадала милая, божественная полячка Sœur Clémence [49] Сестра Клеманс (фр.) . . Она с утра до вечера была на палубе — полулежала в шезлонге, заботливо обложенная подушками, и, прикрыв веки, раздавала едва уловимые небесные улыбки тем, кто издали любовался ее изнеженным, почти бесплотным личиком. Я не могу забыть того момента, когда я случайно (а, может быть, и не совсем случайно…) оказался в нескольких шагах от Клеманс, окруженной нежной заботой остальных сестер; пароход покачивался на волнах, то плавно поднимая, то опуская сидящую напротив меня группу. Мне кажется, Sœur Clémence не столько страдала, сколько кокетничала своим страданием — иначе к чему были все эти вздохи, эти чудесные, тонкие, нежные, божественные улыбки?

Море наконец утихло, выглянуло солнце, все повеселели, а она сидела все в той же позе, все так же полуприкрыв ресницами глаза, все так же вздыхая и улыбаясь. Кто знает, что случилось со мной, только я, повинуясь старой юношеской привычке, взял карандаш и (извините за сентиментальность) почти бессознательно набросал эти строки:

Прошли не день, не два, и все одно и то же видишь, одно и то же слышишь, а ведь удовольствие — в разнообразии. Sœur Clémence действительно божественна, но будь она даже самой Психеей, все равно; в конце концов надоело бы ею любоваться.

Случается, на горизонте появится судно, и все бросаются в каюты за биноклями, а потом, повиснув на борту, смотрят, смотрят, будто видят бог знает какое чудо. Птица покажется над волнами — все принимаются кричать: «Птичка, птичка!» — и со всех ног бегут на нее смотреть, будто это какое-то редкостное явление. Рыба выскочит из воды — поднимается целый переполох. Рыба давно уже скрылась в глубинах, а пассажиры все еще спорят, какого она вида и размера. Счастливица превращается в дельфина, моржа, акулу, в кита, из метровой вырастает до двух, пяти, десяти метров… Так сильна потребность в разнообразии! Мы плыли во дворце, но до чего же нам надоел этот дворец! Пустынный ледяной берег показался бы куда привлекательнее. И мы увидели такой берег, в среду, после полудня, на пятый день пути от Гавра. Смотрим, какой-то служащий из пароходной команды подбегает к борту и, наставив бинокль, впивается в одну точку на западе. Мы все тоже подняли бинокли и стали смотреть в том же направлении. Видим — дым! Горит какое-то судно. Но только дым странный, не рассеивается, словно застыл. Нет, это не дым, а паруса. Но что за странные паруса?.. «Айсберг! Айсберг!» — крикнул бывалый моряк. И действительно, к нам, вырвавшись из Ледовитого океана, тая под воздействием воды и солнца, гонимый волнами, величественно приближался чудесный айсберг, увенчанный несколькими конусообразными вершинами. Посередине, между вершинами, вода вымыла грот, отверстие которого было украшено ледяными сталактитами. Тень окрашивала грот в темно-синий цвет, седловина между вершинами была голубая, а основания конусов — молочно-белые; выше конусы делались прозрачными, как хрусталь, а самые пики искрились и переливались светло-голубым и светло-розовым алмазным блеском. Для пассажиров это было целым событием. У некоторых так разыгралась фантазия, что они узрели в глубине грота белых медведей. Айсберг уже скрылся за горизонтом, а они все спорили, все смотрели ему вслед. Так продолжалось бы дотемна, если бы всеобщее внимание не привлекли прекрасные фонтаны, которые украсили Атлантический океан на расстоянии приблизительно двух километров от парохода — мимо проплыло стадо китов.

Это был настоящий праздник. Парижане наконец оправились. Парижанки тоже… И началось! Тут тебе и песни, и танцы, «Марсельеза» вперемежку с тарара-бум-бией и кадриль с канканом; пароход качает, все то валятся с ног, то снова поднимаются, то… всяко бывало… честно говоря, все это выглядело несколько… да не несколько, а слишком уж весело. И монахини были на палубе, и Sœur Clémence. Бедняги! А шестеро глухонемых едва на ногах держались от смеха, чуть пальцы себе не переломали, делясь своим восторгом. Они ведь тоже парижане! Один из них не мог устоять перед искушением, рычал, скулил от удовольствия, улыбаясь до ушей, а потом хлопнул в ладоши, взмахнул над головой шляпой и в такт тарара-бум-бии стал вскидывать ноги выше голов мамзелей. Все чуть не умерли от смеха, даже монахини то и дело прыскали. Веселился весь пароход. Внизу пассажиры третьего класса задули в дудки, заиграли на губных гармошках, запели, запрыгали — любо-дорого смотреть; нашлась одна полубезумная цыганка, ее окружили, принялись хлопать в ладоши, а она завертелась-закрутилась в такт, размахивая над головой алым платком. Праздник! И каких только типов не встретишь среди эмигрантов! Как будто все части света имеют здесь своих представителей.