Марсель Пруст - Сторона Германтов

Вот так в бесконечной болтовне с Альбертиной я умалчивал о том единственном, что было у меня на уме, и если бы меня спросили, с какой стати я с таким оптимизмом допускаю мысль о гипотетических наслаждениях, которые бы утолили мое желание, освободили меня от моих фантазий и которых я так же охотно мог бы добиваться от любой другой хорошенькой женщины, — я бы, наверно, ответил, что забытые обертона в голосе Альбертины воссоздали для меня черты ее характера и что гипотеза эта родилась, когда в ее речи возникли какие-то слова, которых прежде не было в ее словаре, во всяким случае в том значении, какое она придавала им теперь. Она сказала, что Эльстир глуп, я стал возражать, и она с улыбкой пояснила:

— Вы меня не поняли, я имею в виду, что в тех обстоятельствах он был глуп, но я прекрасно знаю, какой он исключительный человек.

Точно так же, говоря, что гольф в Фонтенбло — это очень изысканно, она объявила:

— Это для самых избранных.

Когда зашла речь об одной моей дуэли, она сказала про моих секундантов: «самые отборные» и, глядя мне в лицо, призналась, как бы ей хотелось, чтобы я «отпустил усики». Дошло даже до того (и я решил, что шансы мои значительно возросли), что она употребила выражение, которого в прошлом году не знала, я готов был в этом поклясться: она сказала, что с тех пор, как они виделись с Жизелью, «немало воды утекло». Вообще говоря, уже в Бальбеке Альбертина владела весьма приличным запасом подобных выражений, которые мигом дают понять, что вы принадлежите к зажиточной семье: они постепенно переходят от матери к дочери и по мере того, как дочь взрослеет, достаются ей по разным важным случаям вместе с материнскими драгоценностями. Старшие почувствовали, что Альбертина уже не ребенок, когда в один прекрасный день какая-то знакомая сделала ей подарок, а она сказала: «Вы меня смутили». Г-жа де Бонтан не удержалась и глянула на мужа, а тот заметил:

— Черт возьми, да ведь ей уже пошел четырнадцатый год.

Еще ярче зрелость Альбертины обозначилась, когда она, рассказывая о какой-то невоспитанной девице, сказала: «У нее на лице такой толстый слой румян, что не разберешь, красавица она или уродина». Наконец, в этой молоденькой еще девушке уже заметны были ужимки, характерные для женщин ее круга и положения; когда кто-нибудь гримасничал, она говорила: «Не могу на него смотреть, мне сразу тоже хочется гримасничать», а когда кого-нибудь передразнивали, замечала: «Самое смешное, что, когда вы ее передразниваете, вы сразу становитесь на нее похожи». Все это она черпала из сокровищницы светского опыта. Хотя мне-то казалось, что как раз в среде Альбертины едва ли можно было подхватить словцо «выдающийся» в том смысле, в каком отец говорил о сослуживце, которого сам он еще не знал, но другие превозносили его великий ум: «Говорят, что он человек выдающийся». Слово «избранные», даже применительно к гольфу, тоже казалось мне настолько же несовместимо с семейством Симоне, как «естественный отбор» с текстом, написанным на несколько столетий раньше Дарвина. Выражение «немало воды утекло» казалось мне еще более несомненным признаком. Наконец, сдвиги, о которых я и не подозревал, оправдывавшие, пожалуй, все мои надежды, стали для меня очевидны, когда Альбертина, довольная, что с ее мнением считаются, произнесла:

— По моему разумению , это наиболее благоприятный исход… Полагаю, что это наилучшее и самое изящное решение.

Это было нечто столь новое, столь явно наносное, намекавшее на такие причудливые набеги на земли, раньше Альбертине неведомые, что на словах «по моему разумению» я привлек ее к себе, а на слове «полагаю» усадил ее к себе на постель.

Бывает, конечно, что девушка, не блещущая высокой культурой, вступая в брак с высокообразованным человеком, припасает подобные словечки в своем приданом. А вскоре после брачной ночи и связанных с нею метаморфоз, когда новобрачная начинает делать визиты и охладевает к прежним подругам, окружающие с удивлением отмечают, что из девушки она превратилась в женщину, потому что, оповещая их о чьем-нибудь интеллекте, она в слове «интеллект» подчеркнуто произносит два «л», и это верный признак произошедшей в ней перемены; мне казалось, что это и случилось с той Альбертиной, которую я знал по Бальбеку, той, для кого раньше величайшими достижениями было сказать о ком-нибудь «ну и тип!» или, если ей предлагали сыграть в карты, «у меня не так много денег, чтобы их проигрывать», или если какая-нибудь подруга делала ей упрек, по ее мнению, незаслуженный, «вот это мило!», в какой-то мере следуя буржуазной традиции, не менее древней, чем церковные песнопения, согласно которой у разъяренной и самоуверенной девицы «совершенно естественно» вырываются словечки, которым она научилась от матери, как научилась здороваться и читать молитву. Все это привила ей г-жа Бонтан одновременно с ненавистью к евреям и с убеждением, что одеваться в черное всегда уместно и прилично, но привила не специально, а так же, как, слушая щебет родителей-щеглов, учится щебетать новорожденный щегленок и мало-помалу становится полноценным щеглом. Как бы то ни было, «избранные» показались мне инородными, а «полагаю» обнадеживающим. Альбертина изменилась, а значит, от нее можно ожидать и другого поведения, и других реакций.

Мало того, что я больше не любил ее, я даже мог больше не бояться, как в Бальбеке, что разрушу в ней дружеские чувства ко мне, потому что никаких дружеских чувств она ко мне уже не питала. Ясно, что я давно стал ей безразличен. Я прекрасно понимал, что для нее я больше не принадлежу к «стайке», к которой в свое время так жаждал примкнуть, так радовался, что меня в нее приняли. Я даже не испытывал особых угрызений совести, потому что не замечал в ней той искренности и доброты, что в Бальбеке; но окончательно я решился благодаря еще одному филологическому открытию. Добавляя все новые звенья к цепочке болтовни, опутывавшей мое потаенное желание, я стал рассуждать об одной из девушек, принадлежавшей к стайке, миниатюрной, но, на мой вкус, все-таки очень хорошенькой, а сам тем временем удерживал Альбертину на краешке кровати; «Верно, — согласилась Альбертина, — она вылитая япошка» [213] …она вылитая япошка . — В оригинале слово, заимствованное из японского языка, во Франции его ввел в обиход Пьер Лоти в романе «Госпожа Хризантема» (1887); приведем для большей ясности отрывок из этого романа: «Туда-то нас и вела Хризантема. Мы садимся за столик под навесом из черной материи, украшенным большими белыми иероглифами (вид похоронный), — и две необычайно смешные мусме спешат нас обслужить. Слово „мусме“ означает девушку или очень молодую женщину. Это одно из самых славных слов в японском языке; в нем словно есть что-то от французского moue („му“ — гримаса) — от той приветливой и чудной гримаски, что не сходит с их лиц, — а еще больше от frimousse („фримусс“ — мордашка) — такой милой, несуразной мордашки, как у них. Я буду часто употреблять это слово, потому что не могу найти равного ему во французском языке» (перевод В. Ф. Корш, 1909). . В пору нашего знакомства с Альбертиной слово «япошка» было ей, бесспорно, незнакомо. Очевидно, если бы события развивались обычным путем, она бы его никогда не узнала, и я был бы этому только рад, потому что само слово казалось мне отвратительным. От него зубы начинают ныть, как будто вы откусили слишком большой кусок мороженого. Но в устах миловидной Альбертины даже «япошка» меня не раздражала. Наоборот, она была для меня свидетельством если не приобщения Альбертины к какому-то новому миру, то уж, во всяком случае, внутренней эволюции. К сожалению, уже пришло время с ней попрощаться, если я хотел, чтобы она не опоздала домой к ужину, да и меня ждал ужин, так что мне пора было вставать с постели. Ужин готовила Франсуаза, она не любила, чтобы он откладывался, и, наверно, уже сердилась, что Альбертина засиделась у меня в отсутствие родителей и все происходит не вовремя: это противоречило одной из статей ее свода законов. Но эти соображения отступили перед «япошкой», и я отважился объявить: