Марсель Пруст - Сторона Германтов

С утра затопили новый водяной калорифер. Он неприятно гудел, да еще время от времени как-то похрюкивал, и эти звуки не имели ничего общего с моими донсьерскими воспоминаниями. Но звуки от калорифера так тесно взаимодействовали во мне целый день с этими воспоминаниями, что как-то сроднились с ними, и каждый раз, когда, слегка отвыкнув от центрального отопления, я вновь начинал его слышать, мне вспоминался Донсьер.

Дома была только Франсуаза. Серый денек сеялся, как мелкий дождик, неустанно ткал прозрачные нити, под которыми словно серебрились воскресные прохожие. Я отбросил к ногам кровати «Фигаро»; по моей настоятельной просьбе эту газету покупали мне каждый день с тех пор, как я послал туда статью, которую до сих пор все не публиковали; судя по освещению, яркому, несмотря на отсутствие солнца, до вечера было еще далеко. В тюлевых занавесках на окне, воздушных и хрупких, не таких, как в ясную погоду, мягкость сочеталась с ломкостью, точно как в крылышках стрекозы или в венецианском стекле. В то воскресенье одиночество меня особенно угнетало, потому что утром я велел отнести записку мадмуазель де Стермариа. Накануне я получил письмо от Робера Сен-Лу, где говорилось, что скоро он очень ненадолго приедет во Францию в отпуск; дело в том, что его матери после нескольких мучительных неудач все же удалось разлучить сына с его подругой и добиться его отправки в Марокко, где ему предстояло забыть ту, которую он с некоторых пор уже не любил, хотя родные все еще опасались, что их отношения возобновятся. Поскольку в Париже он пробудет считаные дни и часы, то, желая показать, что он обо мне не забыл, Робер сообщал, что встретился в Танжере с мадмуазель, вернее, мадам де Стермариа (она три месяца пробыла замужем и развелась). Помня, о чем я ему говорил в Бальбеке, Робер от моего имени попросил ее о встрече. Она ответила, что с удовольствием пообедает со мной в один из дней, которые проведет в Париже перед тем, как вернуться к себе в Бретань. Он советовал мне поскорее написать мадмуазель де Стермариа, потому что она наверняка уже приехала. Письмо Сен-Лу не удивило меня, хотя я не получал от него известий с тех пор, как во время бабушкиной болезни он обвинил меня в коварстве и предательстве. Тогда я прекрасно понял, что произошло. Рашель, любившая возбуждать в нем ревность — а кроме того, были у нее и побочные причины на меня злиться, — убедила любовника, что, пока его не было в Париже, я тайком пытался ее соблазнить. Возможно, он по-прежнему в это верил, но любовь прошла и теперь ему было совершенно все равно, правда это или нет, а вот дружба наша уцелела. Когда мы с ним наконец встретились и я попытался заговорить с ним о его упреках, он только улыбнулся доброй, ласковой улыбкой, словно извиняясь, и заговорил о другом. Кстати, немного позже он время от времени стал видеться с Рашелью в Париже. Люди, игравшие важную роль в нашей жизни, редко уходят из нее раз и навсегда. Бывает, что они возвращаются (иногда мы даже воображаем, что любовь вспыхнула снова) и только потом исчезают без возврата. Прошло немного времени, и Робера уже гораздо меньше терзал разрыв с Рашелью, тем более что она без конца просила у него денег, и это его очень утешало. Ревность — продолжение любви, она вмещает в себе ненамного больше, чем другие формы воображения. Если мы, путешествуя, увозим с собой три-четыре образа, которые, впрочем, растеряем по дороге (лилии и анемоны с Понте Веккьо, персидскую церковь в тумане и т. д.), чемодан уже переполнен. Когда расстаешься с любовницей, хочется, пока мы о ней еще хорошо помним, чтобы ею не завладели три-четыре претендующих на нее содержателя, которых мы себе представляем, а потому ревнуем к ним, потому что ведь те, кого мы не представляем себе, ничего не значат. На самом-то деле частые просьбы о деньгах от брошенной любовницы дадут вам не более полное представление о ее жизни, чем температурный листок — о ее болезни. Из второго мы все же узнаём, что у нее повышена температура, значит, она больна, а первые позволяют довольно-таки смутно предположить, что покинувшая или покинутая, должно быть, не нашла себе никакого богатого покровителя. Поэтому каждую просьбу воспринимаешь с радостью, утоляющей страдания ревнивца, и немедленно посылаешь деньги, потому что хочешь, чтобы у нее было все, кроме любовников (одного из тех троих, кого себе представляешь), и это дает тебе время немного оправиться самому и подготовиться к тому, чтобы бестрепетно узнать имя твоего преемника. Иногда Рашель являлась к нему поздним вечером и просила у бывшего любовника позволения поспать рядом с ним до утра. Роберу это доставляло огромное удовольствие, ведь он помнил, как долго они прожили вместе, бок о бок, и радовался, что его присутствие нисколько не мешало ей спать, даром что он занимал бóльшую часть кровати. Он понимал, что рядом с ним, с его телом, ей уютнее, чем в другом месте, что даже если они в гостиничном номере, рядом с ним ей хорошо, как в давно знакомой спальне, где все привычно, а потому спится лучше. Он чувствовал, что даже если он слишком ворочался из-за бессонницы или из-за того, что предстоял трудный день, его плечи, ноги, все в нем было ей настолько привычно, что не могло помешать, а только добавляло ей чувство покоя.

Но возвращаюсь к письму Робера: оно взволновало меня еще и потому, что между строк я вычитывал то, что он не посмел написать более внятно. «Ты запросто можешь пригласить ее в отдельный кабинет, — писал он. — Это прелестная молодая особа, у нее чудный характер, вы прекрасно друг друга поймете, и я заранее уверен, что ты проведешь превосходный вечер». Родители мои возвращались к концу недели, в субботу или воскресенье, и тогда уже мне придется каждый вечер ужинать дома, поэтому я тут же написал г-же де Стермариа и предложил ей увидеться в любой вечер вплоть до пятницы. В ответ мне сообщили, что пришлют письмо этим же вечером, часов в восемь. Я бы легко дожил до вечера, если бы те часы, которые меня от него отделяли, были заполнены каким-нибудь спасительным визитом. Когда часы окутаны разговорами, их уже нельзя измерить и даже заметить, они развеиваются, и проворное время, ловко ускользнувшее от вашего внимания, выныривает далеко от точки, где оно от вас скрылось. Но если мы одни, забота, выставляя нам напоказ момент, который еще нескоро наступит и которого мы беспрестанно ждем, с частотой и однообразием тикающего будильника делит часы, или, вернее, умножает их на все те минуты, которых мы не стали бы считать в компании друга. И этот день, пронизанный пульсирующей жаждой той жгучей радости, которую мы с г-жой де Стермариа вкусим, увы, только через несколько дней, мне предстояло дожить одному, отчего он казался мне очень пустым и очень унылым.