Марсель Пруст - Сторона Германтов

Но возвращаюсь к часам агонии.

— Вы знаете, о чем нам телеграфировали ее сестры? — спросил дедушка у нашего родственника.

— Да, мне сказали, что-то насчет Бетховена; такое не забудешь; и меня это не удивляет.

— Бедная моя жена так их любила, — сказал дедушка, утирая слезу. — Не стоит на них сердиться. Они не в своем уме, я всегда это говорил. Что, ей больше не дают кислород?

Мама сказала:

— Но ведь маме опять станет тяжело дышать.

Врач ответил:

— Нет, действие кислорода будет еще продолжаться какое-то время, скоро мы дадим ей еще.

Мне казалось, что об умирающей бы этого не сказали: если благотворное действие кислорода продолжается, значит, еще что-то можно сделать. На несколько мгновений шипение кислорода смолкло. Но блаженная жалоба дыхания звучала по-прежнему, все снова и снова, легкая, порывистая, бесконечная. В иные секунды казалось, что все кончено, дыхание прекращается: не то оно начинало звучать в другой октаве, как бывает у спящих, не то дело было в естественных перебоях, или в анестезии, или в усилении удушья, в слабеющем сердце. Врач стал проверять бабушкин пульс, но тут, словно в иссохший ручей влилась свежая струя, прерванную фразу подхватила новая песнь. Она звучала в новом диапазоне все с той же неистощимой страстью. Кто знает, быть может, все счастье и вся нежность, сдавленные болью, теперь незаметно для бабушки рвались из нее на волю, как легкий газ, долго остававшийся под давлением? Она будто выплескивала все, что ей нужно было нам сказать, будто говорила нам что-то многословно, торопливо, горячо. В изножье кровати мама, судорожно сжимаясь от всплесков этой агонии, не плакала, но то и дело обливалась слезами; в бездумном своем отчаянии она была как листва, которую хлещет дождь и треплет ветер. Я хотел поцеловать бабушку, мне велели сперва вытереть глаза.

— Но я думал, что она уже ничего не видит, — сказал отец.

— Мы не знаем, — возразил врач.

Когда я коснулся ее губами, бабушкины руки задвигались, по всему ее телу пробежала долгая дрожь, возможно непроизвольная, а возможно, у некоторых людей чувствительность обостряется от нежности, позволяя им распознать сквозь пелену беспамятства то, что они умеют любить, почти не нуждаясь в помощи органов чувств. Вдруг бабушка приподнялась с нечеловеческим усилием, словно защищая свою жизнь. Франсуаза, не вынеся этого зрелища, разрыдалась. Помня, что сказал врач, я попытался увести ее из комнаты. В этот миг бабушка открыла глаза. Я бросился к плачущей Франсуазе, пытаясь ее заслонить, пока родители будут говорить с больной. Шипение кислорода стихло, врач отошел от кровати. Бабушка была мертва.

Несколько часов спустя Франсуаза получила возможность в последний раз, и уже не причиняя им страданий, причесать прекрасные бабушкины волосы, которые только начинали седеть и до сих пор казались моложе, чем она сама. А теперь наоборот, они словно венчали старостью лицо, вновь помолодевшее, с которого исчезли морщины, складки, отеки, места, где кожа была слишком натянута или провисала, — все следы страдания, накопившиеся за многие годы. Теперь, как в те далекие годы, когда родители выбрали ей мужа, черты ее лица были тонко прорисованы невинностью и послушанием, щеки лучились чистыми надеждами, мечтой о счастье, даже простодушным весельем, которые потом понемногу разрушило время. Уходя, жизнь унесла с собой все разочарования жизни. Казалось, бабушкины губы улыбаются. Смерть, подобно средневековому скульптору, уложила ее на смертное ложе, придав ей облик юной девушки.

Было обычное осеннее воскресенье, но я внезапно возродился, впереди у меня была вся неизведанная жизнь, потому что после череды теплых дней улицы залил холодный туман, и рассеялся он только к полудню. А ведь для того, чтобы обновить весь мир и нас самих, достаточно измениться погоде. В прежние времена, когда у меня в камине завывал ветер, я с таким волнением слушал, как он стучит в заслонку, как будто этот его стук, подобно знаменитым ударам смычков в начале до-минорной симфонии, был неумолимым зовом таинственной судьбы [211] …этот его стук, подобно знаменитым ударам смычков в начале до-минорной симфонии, был неумолимым зовом таинственной судьбы. — Имеется в виду симфония № 5, ор. 67 Бетховена; Пруст писал о ней в статье 1905 г. «Воскресенье в Консерватории». . Подобные превращения производит в нас любой природный сдвиг, подстраивая и приспосабливая наши страсти к новому порядку вещей. Как только я проснулся, туман превратил меня из центробежного существа, какими мы бываем в хорошую погоду, в сугубо домашнего человека, которому хочется греться у огня и спать не одному, в зябкого Адама, ищущего себе в этом изменившемся мире Еву-домоседку.

Между нежным сереньким цветом утренней природы и вкусом чашки шоколада я выстраивал все то, что было особенного в физической, умственной и духовной жизни, то, что примерно год тому назад я привозил с собой в Донсьер; осененное продолговатостью лысого холма — который присутствовал всегда, хотя бы незримо, — всё это состояло из череды совершенно особых радостей, о которых невозможно было рассказать друзьям, в том смысле, что одни впечатления щедро вплетались в другие, и все они незаметно для меня сливались друг с другом и оттеняли друг друга гораздо ярче фактов, которые я мог бы рассказать. С этой точки зрения новый мир, в который погрузил меня сегодняшний утренний туман, был уже мне знаком (отчего казался еще более настоящим), но с некоторых пор я его забыл (что сообщало ему особую свежесть). И мне вновь представились какие-то пейзажи с изморосью, присвоенные моей памятью, например, «Утро в Донсьере», в первый мой день, проведенный в казарме, или в другой раз, в соседнем замке, куда Сен-Лу привозил меня на сутки, вид из окна, когда на заре я приподнял занавеску, а потом снова лег в постель; на первом пейзаже был всадник, на втором (на узкой полоске, отделявшей пруд от рощи, тонувшей в текучей и однообразной дымке тумана) какой-то кучер наводил лоск на упряжь, и оба они предстали мне, как те редкие фигурки, что проступили на полустертой фреске, почти незаметные глазу, вынужденному приноровляться к таинственной волнистости сумерек.

Сегодня я пересматривал эти воспоминания лежа в постели, где устроился в ожидании вечера: пользуясь тем, что родители уехали на несколько дней в Комбре, я собирался съездить посмотреть пьеску, которую играли этим самым вечером у г-жи де Вильпаризи. Если бы они вернулись, я бы, наверное, не решился туда идти; мама, которая истово чтила бабушкину память, хотела, чтобы наша скорбь по ней выражалась искренне и свободно; она не запретила бы мне эту поездку, но она бы ее не одобрила. А из Комбре, наоборот, если бы я у нее спросил совета, она бы не ответила мне с печалью: «Делай, что хочешь, ты уже достаточно взрослый, чтобы знать, как ты должен поступить»; ей было бы совестно, что меня бросили в Париже одного, и, уверенная, что я горюю так же, как она сама, она бы желала для меня каких-нибудь развлечений, в которых отказывала себе, и убеждала себя, что бабушка, всегда превыше всего беспокоившаяся о моем здоровье и душевном равновесии, сама бы мне их посоветовала.