Марсель Пруст - Сторона Германтов

Я знал, какое отвращение внушают бабушке некоторые твари, тем более когда они к ней прикасаются. Я знал, что пиявок она терпит только из-за того, что они ей крайне полезны. Поэтому меня привела в ярость Франсуаза, повторявшая ей с хихиканьем, словно ребенку, которому предлагают поиграть: «Ой, какие зверушки бегают по нашей хозяйке!» Кроме всего прочего, в этом не было ни капли уважения к бабушке, будто она уже впала в детство. Но на бабушкином лице было написано стоическое спокойствие, она набралась мужества и словно не слышала Франсуазу.

Увы, как только сняли пиявок, воспаление опять стало усиливаться. Я удивлялся, что Франсуаза то и дело исчезает, несмотря на то что бабушке было так плохо. А дело в том, что она заказала себе траурное платье и не хотела заставлять портниху ждать. В жизни большинства женщин все, даже величайшее горе, заслоняет примерка.

Чрез несколько дней мама пришла, когда я спал, и позвала меня.

— Прости, что я тебя разбудила, — сказала мне она с нежной предупредительностью, которую в роковых обстоятельствах проявляют к мелким неудобствам окружающих люди, когда их гнетет тяжкое горе.

— Я не сплю, — отозвался я, просыпаясь.

Я был честен. Великая перемена, которую производит в нас пробуждение, состоит не столько в том, что к нам возвращается ясность сознания, сколько в том, что из нашей памяти ускользает тот свет, немного размытый, в котором покоился наш разум, словно в опаловом лоне вод. Наполовину затуманенные мысли, среди которых мы плавали еще мгновение назад, производят в нас толчок, вполне достаточный для того, чтобы мы приняли их за то, что подумали наяву. Но в пробуждение вмешивается память. Очень скоро мы скажем, что это была не явь, а сон, потому что больше их не помним. Но пока светит та сверкающая звезда, в момент пробуждения озаряя за спиной спящего весь его сон, она на несколько секунд заставляет его поверить, что это был не сон, а явь; эта падучая звезда быстро закатывается и уносит заодно со своим светом не только обманчивую явь, но и образы, увиденные во сне, так что проснувшийся человек в состоянии сказать себе только одно: «Я спал».

Голосом тихим и нежным, словно опасающимся причинить мне боль, мама спросила, не могу ли я встать, не слишком ли меня это утомит, и, погладив меня по рукам, сказала:

— Бедный ты мой, теперь ты можешь рассчитывать только на папу и маму.

Мы вошли в комнату. Скрючившись в три погибели, на кровати задыхалось, стонало и сотрясалось в конвульсиях какое-то другое существо, не бабушка, а что-то другое, украсившее себя ее волосами и устроившееся в ее постели. Веки были опущены, глаза не то чтобы открыты, а скорее неплотно закрыты, так что виден был краешек зрачка, мутный, гноящийся, отражающий затуманенность зрения и мрак физического страдания. Все это возбуждение не относилось к нам: она не видела нас, не знала, что мы здесь. В этом существе не было ничего человеческого, но где же тогда бабушка? Между тем можно было узнать форму носа, и родинка возле него была на прежнем месте, хотя пропорции лица исказились, и рука отталкивала одеяло прежним движением, которое раньше свидетельствовало о том, что одеяло ей мешает, а теперь ничего не значило.

Мама попросила меня принести немного воды и уксуса, чтобы смочить бабушкин лоб. Это был единственный способ немного его охладить, думала мама, видя, как бабушка пытается откинуть со лба волосы. Но меня позвали к входной двери. Новость о том, что бабушка вот-вот отойдет, немедленно распространилась по дому. И вот один из дополнительных слуг, которых приглашают в исключительных случаях, чтобы не доводить прислугу до изнеможения, отчего самые мучительные моменты немного напоминают праздники, открыл дверь герцогу Германтскому, который теперь стоял в передней и просил, чтобы я к нему вышел; уклониться я никак не мог.

— Дорогой месье, я только что узнал ужасную новость. В знак сочувствия мне бы хотелось пожать руку вашему многоуважаемому отцу.

Я извинился, сославшись на то, что сейчас он никак не может выйти. Герцог был так же некстати, как если бы застал нас на пороге в момент отъезда. Но любезность, которую он нам оказал, имела для него такое огромное значение, что все остальное от него ускользало и он хотел войти в гостиную. Если уж он решал почтить кого-нибудь своим присутствием, то всегда старался неукоснительно соблюдать положенные формальности, не обращая внимания на такие подробности, как собранные чемоданы или приготовленный гроб.

— Вы приглашали Дьёлафуа? [209] Вы приглашали Дьёлафуа? — Жорж Дьёлафуа (1839–1911) — профессор патологии внутренних органов медицинского факультета Сорбонны, член Медицинской академии, был выдающимся врачом, а также светским человеком, завсегдатаем салона принцессы Матильды Бонапарт. Ах, напрасно вы этого не сделали. Если бы вы мне сказали, он бы пришел из уважения ко мне, мне он никогда не отказывает, хотя герцогине Шартрской отказал. Так что, как видите, я оказался выше принцессы крови. Хотя перед смертью мы все равны, — добавил он, не имея в виду равенства между ним и бабушкой, но, уловив, наверно, что продолжать разговор о своей власти над Дьёлафуа и превосходстве над герцогиней Шартрской было бы не вполне хорошим тоном.

Между прочим, его совет меня не удивил. Я знал, что у Германтов всегда произносят имя Дьёлафуа с таким видом, будто это первоклассный поставщик (разве что с чуть большей долей уважения). А старая герцогиня де Мортмар, урожденная Германт (непонятно, почему, когда речь заходит о герцогинях, почти всегда говорят «старая герцогиня де» или, с изящной ужимкой в духе Ватто, «юная герцогиня де», если она молода), в особо тяжелых случаях чуть не автоматически провозглашала «Дьёлафуа, Дьёлафуа» и при этом подмигивала, словно речь шла о том, что мороженое надо заказать в «Белой грушовке», а пирожные у «Ребатте, Ребатте»! [210] … мороженое надо заказать в «Белой грушовке», а пирожные у «Ребатте, Ребатте»! — «Белая грушовка», или «У белой дамы», — в эпоху Пруста это была кондитерская на бульваре Сен-Жермен, 196. «Ребатте» — кондитерская на улице Фобур Сент-Оноре, 12. Но я не знал, что отец как раз недавно пригласил Дьёлафуа.

В этот момент мама, ожидавшая с нетерпением, когда привезут кислородные баллоны, чтобы бабушке было легче дышать, сама вышла в переднюю, понятия не имея, что застанет там герцога Германтского. Мне хотелось спрятать его куда угодно. Но герцог, убежденный, что ничто не может быть важнее, не польстит людям больше и вдобавок не поддержит с особой убедительностью его репутацию безупречно порядочного человека, вцепился мне в плечо, и, даром что я сопротивлялся, как будто меня насиловали, и твердил «месье, месье», подтащил меня к маме со словами: «Не окажете ли вы мне честь познакомить меня с вашей многоуважаемой матушкой?», слегка запнувшись на слове «матушка». И он настолько был убежден, что в самом деле оказывает ей честь, что не мог удержаться от улыбки, хоть лицо его и приняло заранее надлежащее выражение. Мне ничего не оставалось, как его представить, что повлекло за собой с его стороны почтительные поклоны, ужимки, и он уже было собрался приступить к полной церемонии надлежащих приветствий. Он даже хотел завязать разговор, но мама, погруженная в свое горе, сказала, чтобы я приходил скорее, и даже не ответила на витиеватые слова герцога, который воображал, что его встретят как гостя, а между тем очутился один в передней, всеми брошенный, и ушел бы наконец, если бы в этот миг не появился Сен-Лу, приехавший утром и примчавшийся узнать, как у нас дела. «Вот так история!» — радостно воскликнул герцог, хватая племянника и чуть не оторвав ему рукав; он даже не обратил внимания на маму, вновь проходившую через переднюю. Вероятно, Сен-Лу, несмотря на все свое искреннее горе, не прочь был уклониться от встречи со мной, потому что по-прежнему сердился. Он дал дяде себя увести; тот хотел ему сказать нечто настолько важное, что ради этого чуть было не уехал к племяннику в Донсьер; теперь он не помнил себя от радости, что сможет обойтись без такого беспокойства. «Да, скажи мне кто-нибудь, что стоит мне двор перейти — и я тебя увижу, я бы решил, что это шутка; как сказал бы твой приятель Блок, это вполне забавно». Он ухватил Робера за плечо и удалился, повторяя: «Да уж, я в сорочке родился, не иначе, мне чертовски везет». Не то чтобы герцог Германтский был дурно воспитан, ничего подобного. Просто он был один из тех, кто не способен поставить себя на место другого, напоминая этим врача или гробовщика; такие люди, состроив соответствующую обстоятельствам мину, скажут: «какое тяжкое испытание», обнимут вас, если надо, посоветуют отдохнуть, а затем уже воспринимают агонию или похороны как светское мероприятие в более или менее узком кругу, то есть не скрывая больше своей жизнерадостности, ищут глазами, с кем бы поболтать о своих делах, кого попросить с кем-то познакомить или «подвезти» в своем экипаже. Радуясь, что «добрым ветром» его занесло туда, где он повстречал племянника, герцог Германтский все же был настолько поражен приемом, оказанным ему мамой (хотя это ведь было так естественно), что позже объявил, будто она настолько же невежлива, насколько отец любезен, и у нее бывают «провалы», во время которых она как будто даже не слышит то, что ей говорят; она, мол, бывает не в настроении, а может, и вообще не в своем уме. И все-таки, судя по тому, что я слышал, он отчасти пытался оправдать маму обстоятельствами, говоря, что мама, по его впечатлению, приняла случившееся «близко к сердцу». Но ему так жаль было множества церемонных поклонов, которые ему не удалось отвесить, и к тому же он так мало понимал мамино горе, что накануне похорон спросил у меня, не пробовал ли я ее чем-нибудь развлечь.