Марсель Пруст - Сторона Германтов

Сегодня люди, наделенные вкусом, уверяют, что Ренуар — великий художник XVIII века. Но, говоря это, они забывают о Времени и о том, что даже в разгар XIX века в Ренуаре далеко не сразу признали великого художника. Оригинальному художнику, оригинальному творцу для того, чтобы его наконец признали, приходится действовать на манер окулиста. Лечение их живописью, их прозой не всегда приятно. Когда оно окончено, врач говорит нам: а теперь откройте глаза. И мир (который создавался не единожды, а столько раз, сколько возникал новый оригинальный творец) предстает нам совершенно другим, не таким, как раньше, но вполне ясным. По улицам идут не такие женщины, как в прежние времена, потому что это Ренуар, тот самый Ренуар, на чьих картинах когда-то мы отказывались видеть женщин. Экипажи — это тоже Ренуар, и вода, и небо: нам хочется гулять по лесу, похожему на тот, который в первый день показался нам чем угодно, только не лесом, а, например, многоцветным ковром, в котором не хватает, однако, именно оттенков, присущих лесу. Таков новый и хрупкий мир сразу после того, как его сотворили. Он продержится до ближайшей геологической катастрофы, которую развяжет новый оригинальный художник или писатель.

Тот, кто заменил мне Берготта, утомлял меня не отсутствием логики, а безукоризненно логичной новизной связей, которых я не постигал, потому что они были мне непривычны. Точка, в которой я срывался, всегда одна и та же, отмечала своеобразие очередных выкрутасов, которые от меня требовались. Впрочем, когда один раз на тысячу я вслед за писателем добирался до конца фразы, я находил нечто такое же забавное, такое же правдивое, такое же чарующее, как то, что когда-то находил в книгах Берготта, но еще прелестнее. Я размышлял над тем, что не так уж много лет тому назад именно Берготт подарил мне обновление мира, подобное тому, которого я теперь ждал от его преемника. И я даже начинал сомневаться, правы ли мы, вечно проводя различие между искусством, которое нисколько не продвинулось вперед по сравнению с эпохой Гомера, и наукой, которая непрестанно развивается. Может быть, искусство, напротив того, похоже в этом на науку; мне казалось, что каждый новый оригинальный писатель делает шаг вперед по отношению к предшественнику; и кто мне скажет, не выйдет ли так, что через двадцать лет, когда я научусь без устали следовать за сегодняшним новатором, явится другой и оттеснит нынешнего туда же, где оказался Берготт? Я заговорил с Берготтом об этом новом писателе. Он отбил у меня интерес к нему, и не столько тем, что считал его книги неровными, поверхностными и бессодержательными, сколько тем, что рассказал, как при встрече тот оказался невероятно похож на Блока. Отныне образ Блока наплывал на книжные страницы, и я почувствовал, что больше не обязан доискиваться до их смысла. А Берготт раскритиковал его мне, вероятно, не из зависти к успеху нового автора, а просто потому, что не был знаком с тем, что он написал. Он почти ничего не читал. Бóльшая часть его мыслей уже переместилась из головы в его произведения. Он исхудал, будто перенес операцию по удалению собственных книг. Теперь, когда он выплеснул из себя почти все, о чем думал, инстинкт самовоспроизведения уже не побуждал его к работе. Он вел растительную жизнь выздоравливающего или родильницы; взгляд его прекрасных глаз был неподвижен и словно затуманен: так смотрит человек, который лежит на берегу моря, невесть о чем мечтает и разглядывает каждую маленькую волну. Кстати, я не испытывал угрызений совести из-за того, что разговоры с ним интересовали меня меньше, чем когда-то. Он был настолько привязан к своим привычкам, и к самым простым, и к самым изысканным, что стоило ему к чему-нибудь привыкнуть, как это становилось ему на какое-то время необходимо. Не знаю, что заставило его прийти к нам в первый раз, но потом он приходил каждый день просто потому, что делал это накануне. Он являлся в дом, как в кафе, не ждал, что с ним будут вести разговоры, сам говорил редко, и при желании из постоянства его посещений можно было сделать вывод, что наше несчастье его волнует или что он ценит мое общество. Маме, дорожившей любым знаком участия в больной, такое постоянство было приятно. Каждый день она мне повторяла: «Главное, не забудь его поблагодарить».

Мы получили также скромный знак внимания со стороны г-жи Котар, это было бесплатное приложение к визитам ее мужа, что-то вроде закуски, которую подает вам между двумя сеансами позирования подруга портретиста. Она приезжала предложить нам своего слугу-«камеристку», если мы предпочитаем услуги мужчины, объявила, что готова для нас «в лепешку расшибиться», а когда мы стали отнекиваться, выразила надежду, что мы не пытаемся от нее «отделаться»; в ее мире это означало уклониться от приглашения под выдуманным предлогом. Она заверила нас, что профессор, никогда раньше не говоривший дома о своих больных, на сей раз так опечален, как если бы речь шла о ней самой. Позже мы увидим, что если это и было так в самом деле, то со стороны самого ветреного и самого благодарного мужа на свете значило это одновременно и очень много, и ничтожно мало.

Столь же полезные услуги, причем несравненно трогательней (необычайно тонко, душевно и красноречиво), предложил мне эрцгерцог Люксембургский, наследник престола. Я познакомился с ним в Бальбеке, он приезжал повидаться с одной из своих теток, принцессой Люксембургской, когда сам был еще только графом Нассау. Несколько месяцев спустя он женился на прелестной дочери другой принцессы Люксембургской, невероятно богатой, потому что она была единственной дочерью принца, которому принадлежало огромное мукомольное предприятие. По этому поводу эрцгерцог Люксембургский, не имевший детей и обожавший своего племянника Нассау, добился, чтобы Палата депутатов утвердила его наследником престола. Во всех подобных браках источники состояния препятствуют, но одновременно и энергично способствуют делу. Я помнил графа Нассау как одного из самых выдающихся молодых людей, которых я знал; уже тогда он томился от беспощадной и нескрываемой любви к невесте. Я был очень тронут письмами, которые он постоянно писал мне во время бабушкиной болезни, и даже маму они взволновали; она отозвалась на них любимым бабушкиным выражением: «Мадам де Севинье и та не сказала бы лучше».

На шестой день мама сдалась на бабушкины просьбы и ненадолго ушла от нее, якобы отдохнуть. Мне хотелось, чтобы Франсуаза спокойно посидела с бабушкой и дала ей заснуть. Несмотря на мои мольбы, она вышла из комнаты; она любила бабушку; проницательность и пессимизм говорили ей, что больную уже не спасти. Поэтому она бы рада была ухаживать за ней как можно заботливей. Но ей сказали, что пришел рабочий-электрик, деверь хозяина мастерской, в которой он с давних пор работал, всегда делавший все работы в нашем доме и окруженный всеобщим почтением (особенно его уважал Жюпьен). Этого мастера вызвали еще до бабушкиной болезни. Мне казалось, что можно было бы сказать ему, чтобы он пришел в другой раз или подождал. Но протокол Франсуазы этого не допускал: бабушкино состояние было уже не в счет, важно было не оскорбить невниманием почтенного мастера. Через четверть часа, потеряв терпение, я пошел за ней на кухню и застал их с мастером за беседой на площадке черного хода; дверь на лестницу была открыта, что было удобно, так как позволяло им притвориться, будто они уже прощаются, если заглянет кто-нибудь из нас, но, к сожалению, создавало ужасный сквозняк. Итак, Франсуаза рассталась с мастером, вовремя спохватившись и успев прокричать ему напоследок, что кланяется его жене и деверю. В Комбре придавалось особое значение деликатности, а Франсуаза распространяла это правило и на внешнюю политику. Простаки воображают, что, наблюдая широко распространенные социальные явления, они успешнее всего проникнут в человеческую душу, а на самом деле наоборот, им следовало бы понять, что эти явления они постигнут лучше всего, если до глубины исследуют отдельную личность. Тысячу раз Франсуаза повторяла комбрейскому садовнику, что война — самое бессмысленное преступление и что нет ничего дороже жизни. Но когда разразилась русско-японская война, ей было стыдно перед царем, что мы не вступили в войну, чтобы помочь «бедным русским», «потому что мы ведь союзничаем», говорила она. Ей казалось, что это неделикатно по отношению к Николаю II, который всегда «находил для нас доброе слово»; это было влияние того же кодекса, который не позволял ей отказать Жюпьену в стаканчике спиртного, хоть она и знала, что это «удар по пищеварению», и по той же причине совсем незадолго от бабушкиной смерти ей показалось, что она поведет себя так же неблагородно, как Франция, не выступившая против Японии, если не извинится лично перед славным электриком, которому причинили столько беспокойства.