Марсель Пруст - Сторона Германтов

Да, вот сейчас, пока я искал фиакр, можно было сказать, что бабушка посидела на скамейке на авеню Габриэль, а потом прокатилась в открытом экипаже. Но разве это правда? На авеню Габриэль в самом деле есть скамейки, но, хотя скамейка подчиняется законам равновесия, энергия ей не нужна. А живому человеку, даже если он сидит на скамейке или в экипаже, необходимо приложить некоторое усилие, чтобы не упасть, хотя обычно мы этого усилия не замечаем, как не замечаем атмосферного давления, воздействующего на нас со всех сторон. Наверно, если бы в нас вложили пустоту и дали нам почувствовать, как давит на нас воздух, мы бы ощутили чудовищную, непреодолимую тяжесть за миг до того, как она нас расплющит. Вот так, когда в нас разверзаются бездны болезни и смерти, когда нам нечего противопоставить неистовству, с которым обрушиваются на нас весь мир и наше тело, оказывается, что для того, чтобы вынести даже вес наших мышц, даже дрожь, дробящую наш костный мозг, да хотя бы даже просто удержаться в положении, всегда казавшемся нам самым обычным, нейтральным, чтобы голова не клонилась набок, а взгляд оставался спокойным, от нас требуется жизненная энергия, и все это дается нам ценой изнурительной борьбы.

Потому-то Легранден и посмотрел на нас с таким удивлением, что ему, как всем проходившим и проезжавшим мимо, показалось, что бабушка, вроде бы сидящая в фиакре, тонет, соскальзывает в пропасть, безнадежно цепляясь за подушки, едва удерживающие ее поникшее тело; волосы ее растрепались, глаза блуждали, не в силах больше сдерживать натиск образов, которые тщетно пытался охватить взгляд. Казалось, будто она, по-прежнему сидя рядом со мной, уже окунулась в тот неведомый мир, где на нее обрушились удары, следы которых я совсем недавно заметил на Елисейских Полях: ее шляпку, лицо, накидку смяла рука невидимого ангела, с которым ей пришлось бороться.

Позже мне пришло в голову, что бабушку, должно быть, это нападение не застало врасплох: наверно, она давно уже его предвидела и ожидала. Она, конечно, не знала, когда наступит роковой миг, и терзалась неуверенностью, как влюбленные, которых такие же сомнения заставляют то безрассудно надеяться, то беспричинно подозревать, что подруга им неверна. Но редко бывает, чтобы такая тяжелая болезнь, как бабушкина, прежде чем нанести наконец беспощадный удар и убить больного, не угнездилась в нем намного раньше и, подобно соседу или «общительному» жильцу, не свела с ним знакомство заранее. Знакомство ужасное, не столько из-за страданий, которые оно причиняет, сколько из-за того, как странно бывает, когда на твою жизнь накладываются новые неумолимые ограничения. От этого начинаешь замечать, как умираешь, причем не в самый момент смерти, а за месяцы, иной раз за годы до нее, как только к тебе вселилась эта отвратительная жилица. Больная знакомится с этим чужим существом, разгуливающим взад и вперед у нее в мозгу. Она, конечно, не знает его в лицо, но постоянно слышит, как оно шевелится, и по этим звукам угадывает его привычки. Что оно замышляет? Однажды утром его не слышно. Ушло. Вечером оно возвращается. Каковы его намерения? За ответом бросаешься к врачу, и то веришь его заверениям, то не веришь, как будто это не врач, а обожаемая любовница. Хотя на самом деле врач играет роль не столько любовницы, сколько не вполне надежной прислуги. Ведь слуги — всегда посторонние. На самом деле мы присматриваемся к собственной жизни, подозреваем ее в предательстве, и хотя чувствуем, что она уже не та, мы все еще в нее верим, или, во всяком случае, у нас остаются сомнения, пока она нас окончательно не покинет.

Я втащил бабушку в лифт профессора Э., а мгновение спустя он вышел нам навстречу и провел в свой кабинет. Там, несмотря на всю спешку, его хриплый голос смягчился, ведь нами правят привычки, а он привык вести себя с больными любезно и не без игривости. Он знал, что бабушка очень начитанна, он и сам был человек культурный, поэтому две-три минуты ушло у него на цитаты из превосходных стихотворений о лучезарном лете, таком как нынешнее. Он усадил ее в кресло, сам сел против света, чтобы лучше ее видеть. Осматривал он ее тщательно, мне даже пришлось ненадолго выйти. Когда я вернулся в кабинет, осмотр еще не закончился, затем доктор привел еще несколько цитат, несмотря на то что четверть часа уже почти истекли. Он даже весьма остроумно пошутил с бабушкой — я бы предпочел услышать эти шутки в другой раз, но веселый голос доктора совершенно меня успокоил. Тут я вспомнил, что у президента Сената г-на Фальера несколько лет назад был, казалось, настоящий удар, но, к отчаянию тех, кто метил на его место, он за три дня от него оправился, вернулся к своим обязанностям и, говорят, исподволь готовился занять пост президента Республики [206] …у президента Сената г-на Фальера… готовился занять пост президента Республики . — Французский политический деятель Арман Фальер (1841–1931) в 1883 г., только что назначенный премьер-министром, потерял сознание прямо во время заседания в Палате депутатов, но неделю спустя оправился. После этого эпизода он в 1899 г. был президентом Сената, а с 1906 по 1913 г. даже президентом Франции. . Я полностью уверовал в скорое бабушкино излечение, тем более что, едва я вспомнил про г-на Фальера, как от этой параллели меня тут же отвлек искренний взрыв смеха, которым профессор Э. завершил свою шутку. Затем он достал часы, мучительно нахмурился, видя, что на пять минут опаздывает, и, распрощавшись с нами, позвонил, чтобы ему принесли фрак. Я пропустил бабушку вперед, прикрыл дверь и попросил ученого сказать мне правду.

— Вашу бабушку не спасти, — сказал он. — Ее приступ вызван уремией. Сама по себе уремия не всегда ведет к смертельному исходу, но ваш случай мне кажется безнадежным. Излишне вам говорить, что буду рад ошибиться. Впрочем, с Котаром вы в надежных руках. А теперь простите, — добавил он при виде горничной, входившей с фраком, перекинутым через руку. — Я сказал вам, что обедаю у министра торговли, а до того мне еще надо сделать один визит. Ах, жизнь не всегда нам улыбается, хотя в вашем возрасте об этом еще не подозревают.

И он любезно протянул мне руку. Я вышел, закрыл дверь, лакей проводил нас с бабушкой в переднюю, и тут до нас донесся вопль ярости. Горничная забыла проделать во фраке петличку для ордена. На это уйдет еще десять минут. Профессор продолжал бушевать, а мы стояли на лестничной площадке, и я смотрел на бабушку, которую было уже не спасти. Каждый из нас одинок в этом мире. Мы поехали домой.

Солнце садилось; под лучами заката рдела бесконечная каменная ограда, тянувшаяся вдоль дороги, по которой фиакр вез нас в сторону нашей улицы; в этих лучах на ограде, черным цветом по красно-рыжему, вырисовывалась тень лошади и экипажа, словно катафалк на помпейской терракоте. Наконец приехали. Я усадил больную в вестибюле у подножия лестницы и пошел предупредить маму. Я сказал ей, что бабушке немного нездоровится и что у нее закружилась голова. С первых моих слов на мамином лице отразилось такое безудержное и смиренное отчаяние, что я понял: оно годами копилось в ней на черный день, когда бы этот день ни настал. Она ни о чем не спросила; чужие страдания любит преувеличивать злоба, а тут, наоборот, мамина нежность была так огромна, что никак не давала ей поверить в бабушкину болезнь, тем более такую, от которой может пострадать рассудок. Мама дрожала, ее лицо сморщилось от бесслезного плача, она побежала распорядиться, чтобы вызвали врача, но, когда Франсуаза спросила, кто болен, мама не сумела ответить, слова застряли у нее в горле. Вместе со мной она сбежала по лестнице, изгоняя с лица исказившие его рыдания. Бабушка ждала в вестибюле на кушетке, но, услыхав, что мы идем, встала, выпрямилась и весело помахала маме рукой. Я накинул ей на голову белую кружевную мантилью, уверяя ее, будто это для того, чтобы ее не продуло на лестнице. Я не хотел, чтобы маме бросилось в глаза, как изменилось бабушкино лицо, как перекосился рот; моя предосторожность была ни к чему: мама подошла к бабушке, поцеловала ей руку, как своему божеству, обняла ее, довела до лифта, и все это с бесконечными предосторожностями, в которых, кроме страха неловким движением причинить ей боль, проглядывало смирение человека, чувствующего себя недостойным коснуться того, что ему дороже всего на свете, — но ни единого раза не подняла глаз и не заглянула больной в лицо. Может быть, она не хотела, чтобы бабушка огорчалась, думая, что маму беспокоит, как она выглядит. Может быть, боялась понять по бабушкиному лицу, как ей больно. Может быть, из почтения, не смела кощунственным взглядом отмечать следы умственного упадка в обожаемых чертах. Может быть, желала сохранить нетронутым и неповрежденным образ материнского лица, лучащегося умом и добротой. Так они и поднялись рядышком по лестнице, бабушка — кутаясь в свою мантилью, мама — отводя глаза в сторону.